Цитаты на тему «XX век»

— Я думаю, что если бы кому-нибудь из нас удалось честно написать хотя бы тысячную долю того, что мы видели на нашем веку, это была бы великая книга.
— Врете вы всё. Вы о Зиночке думаете...
— Да-да, о ней тоже, конечно. Это всё вместе.

Монархия пала не потому, что были слишком сильны ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники.

31 декабря, днём, а не как обычно, в полночь, неожиданно для всей страны Борис Николаевич Ельцин появился на экранах [с новогодним поздравлением]. Так закончился XX век. Век, который подарил нам любимый праздник — Новый год. Век, в котором мы родились и взрослели, воспитывали детей и сами были детьми. Стояли в очередях и любили. Доставали дефицит, слушали пресные речи престарелых генсеков и ждали перемен. Нам смешно и грустно вспоминать ушедший век, советскую эпоху. Кажется, что колбаса была вкуснее, люди добрее, песни лучше, а телевидение интереснее. Но, поверьте, что точно так же когда-нибудь будут говорить и о нынешнем веке. Но это уже совсем другая история...

Коммунисты ведут нескончаемую войну против цивилизации, чтобы уничтожить все институты власти, все правительства, все государства в мире. Они стремятся создать международный союз нищих, преступников, бездарностей, бунтовщиков, больных, дебилов и дураков, который должен охватить весь мир.

Болезнь культуры двадцатого века — неспособность чувствовать свою реальность.

— Эй, ты не имеешь право ругать XX век! Мы дали миру лампочку, пароход и волокноотделитель!
— Все это из XIX века.
— Ну значит они украли его у нас!

Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы… Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству, равенству, высоко сидел на шее русского «дикаря» и призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие… Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?

В XIX в. бесчеловечность означала жестокость, в XX в. она означает шизоидное самоотчуждение.

Я влюблена в двадцатый век. Я буду жить жизнью консервированной говядины на забытом стратегическом складе. Я не испорчусь — в совке консервы делали на совесть, — но уже никому не пригожусь. Для таких, как я, изобрели целые радиостанции. Там днем и ночью играют песни, которые кажутся мне офигенно модными. Просто невероятно, как быстро заканчиваются те самые десять лет, за которые нужно успеть всё. Но это так, порция ежедневного нытья.

Двадцатый век до сих пор не обобщен ни в одном крупном романе. Да, это трагическое, наполненное трупами время. Но все-таки это кладезь для писателя.

В Государственной думе четырех созывов не было с самого же начала ровно ничего государственного; в ней не было самой заботы о Государственном и Государевом деле, и она только как кокотка придумывала себе разные названия или прозвища…

Было продано девятнадцать миллионов экземпляров «Умирающей Земли-2».
— Неплохо, — подытожила Тирена. — Аудитория сформирована.
— Но первая «Умирающая Земля» разошлась трёхмиллиардным тиражом!
— «Путь паломника», — напомнила она. — «Майн Кампф». Такое случается раз в столетие. А то и реже.
— Но ведь три миллиарда…
— Слушай, — сказала Тирена. — В двадцатом веке на Старой Земле была сеть забегаловок. В них мясо дохлых коров жарили на топлёном сале, добавляли немножко канцерогенов, потом заворачивали в плёнку, синтезированную из нефти, и продавали по девятьсот миллиардов порций в год. А люди это жрали. Вот так.

У меня однажды прорвало канализацию, я думала, что сойду с ума. Хорошо, что за столько лет советская власть приучила нас жить в говне... А то бы даже и не знаю, как справилась.

... Научная фантастика — это литература двадцатого века. Это — единственный литературный жанр, который в метафорической форме решает основную проблему нашего времени. Эта проблема состоит в ошеломляющих и стремительных переменах — слишком стремительных для обычных людей...

Знаете, у меня нет претензий к плохим людям. С ними все ясно: они на стороне Зла. Но мне тяжело смотреть на хороших людей, которые неумны или слабы. За свою долгую жизнь я пришел к выводу, что Злу больше везёт со своими сторонниками, чем Добру. И дезертиры из армии Добра гораздо многочисленнее. Это понятно даже и с физической точки зрения. Падение даётся легче, чем сопротивление.
Я уехал из-за всеобщего бессилия.

Не унывай, малыш! Зато тебе выпало великое счастье жить в двадцатом столетии — в век культуры, прогресса и человечности.

К тому же сейчас, в конце двадцатого века, комментирование вообще вошло в такую силу, что часто и сам предмет обсуждения теряется из виду. Этот отупляющий бубнеж называется у нас словом, потерявшим всякое значение: информация…

…если призадуматься, то двадцатый век был более-менее терпим только из-за того, что было создано в гаражах Калифорнии: и компьютеры Apple, и планшет Boogie Board, и гангста-рэп.

Вот и сгорел вроде спутников,
кровушки нашей отведав,
век гениальных преступников
и гениальных поэтов.

Советы кричали, что государством может управлять любая кухарка, при этом Сталин обрубал головы каждому, кто осмеливался даже дыхнуть на его еще не выкованное железо. Гитлер кричал – один народ, один вождь, а одеяло власти ходило по рукам так, что треск стоял на весь Рейх. Тем не менее, только Гитлер и Сталин были титанами, все остальные политики скакали у них в ногах кучкой пигмеев, еще не решивших, то ли им сбиться в одну пигмейскую стайку, то ли выбрать себе титана. Только титаны пали, господа. Судьба титанов – возвышаться и падать. Выживают пигмеи.

Да, я намерен попасть на белую т-территорию. Но только за тем, чтобы выбраться из страны, которая хочет заменить плохое прошлое на ужасное будущее. Ничего изменить я не могу, а наблюдать за этим процессом не хочу.

Из века в век ждем мы
То ли пророка веры,
То ли конца света
Нам наплевать, лишь бы застать это первым.

[о фильмах, снятых в XX веке]
Их можно пересматривать вечно и находить каждый раз что-то новое.

Новый ХХ век начался на самом деле не первого января 1901-го, а первого августа 1914-го года, в первый день империалистической войны. Я видел рождение этого века. Сперва в Италии, в Венеции, откуда сбежали туристы, и пусто стояли отели, гондолы и магазины. И пляж на Лидо, и столики бесконечных кофеен у моря тоже стояли пустые. Век начался для меня именно с этой пустоты. Русские семьи, прервав беспечное курортное существование, не сменив даже белые свои летние одежды, растерянно толпились на палубах пароходов, спешивших к родным берегам. Ходили испуганные толки о коварных германских субмаринах и аэропланах с бомбами. Море было огромным и грозным. Да, новый век начался с ощущения пустоты и опасности...

Если всем людям вместе суждено определенное количество счастья и горя, то чем хуже будет у вас на душе, тем беззаботнее будет чья-то радость, просто по той причине, что горе и счастье возникают лишь относительно друг друга.
Весь двадцатый век мы, русские дураки, были генератором, вырабатывавшим счастье западного мира. Мы производили его из своего горя. Мы были галерными рабами, которые, сидя в переполненном трюме, двигали мир в солнечное утро, умирая в темноте и вони. Чтобы сделать другую половину планеты полюсом счастья, нас превратили в полюс страдания

Когда-нибудь потомки скажут, что именно я породил двадцатый век.

Вот что нам останется от XX века: успехи в науке и технике. Все-таки микроавтобус «тойота» – это вам не дилижанс.

Двадцатый век. Боже мой, как страшно, страшно постарел мир.

Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия.

Оба мы — жертвы чумы двадцатого века; но в данном случае это — не Чёрная Смерть, а Серая Жизнь.

Нас мало — юных, окрылённых,
не задохнувшихся в пыли,
ещё простых, ещё влюбленных
в улыбку детскую земли. Мы только шорох в старых парках,
мы только птицы, мы живём
в очарованье пятен ярких,
в чередованьи звуковом. Мы только мутный цвет миндальный,
мы только первопутный снег,
оттенок тонкий, отзвук дальний,—
но мы пришли в зловещий век. Навис он, грубый и огромный,
но что нам гром его тревог?
Мы целомудренно бездомны,
и с нами звёзды, ветер, Бог.

Ревёт в турбинах мощь былинных рек;
Ракеты, кванты, электромышленье...
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье. И если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелегком, пусть в пороховом,
Но именно в моем, двадцатом веке. Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.

Он Алексей, но... Николаич
Он Николаич, но не Лев,
Он граф, но, честь и стыд презрев,
На псарне стал Подлай Подлаич.

В XX веке любовь – это телефон, который не звонит.

20 век — эпоха коллективного зла.

Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.

Рассказывал, как большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они все еще держатся:
— Луначарский после переворота недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы только демонстрацию хотели произвести и вдруг такой неожиданный успех!

Сейчас середина двадцатого века, и никуда не денешься от массового производства. Но из этого не следует, что человечество непременно станет менее привлекательным. Пользуясь стандартной продукцией, оно может достичь даже определённого художественного единства.