Даниэль Пеннак – цитаты и высказывания

Глагол «читать» не терпит повелительного наклонения. Несовместимость, которую он разделяет с некоторыми другими: «любить»… «мечтать»…
Попробовать, конечно, можно. Пробуем? «Люби меня!» «Мечтай!» «Читай!» «Да читай же, паразит, кому сказано — читай!»

С жизнью сложность в том, что она все время меняется, даже когда совсем не меняется.

Грамматические болезни лечатся при помощи грамматики, орфографические ошибки искореняются при помощи упражнений, страх перед чтением преодолевается чтением, боязнь не понять — погружением в текст, а привычка думать вообще приобретается благодаря размышлениям....

Мы хотели бы быть свободными, а чувствуем себя брошенными.

Чтение никак не связано с регламентом жизни общества, оно, как и любовь, просто образ жизни.

Хорошо поставленное чтение спасает нас от всего, в том числе от самих себя...
А если более буднично, то книга – убежище.

– Ты слишком много смеешься, – ворчал Голубой Волк, – это несерьезно.
– А ты слишком серьезный, это не смешно.

В отличие от хороших вин хорошие книги не стареют. Ждут да ждут нас на полочках. Стареем — мы.

Коль скоро встаёт вопрос, есть ли время читать, стало быть, нет на то желания. Потому что, если разобраться, времени читать ни у кого никогда нет. Нет у мелких, нет у подростков, нет у взрослых. Жизнь — постоянная помеха чтению.

Любить, в сущности, значит одарять своим предпочтением тех, кого мы предпочли. Обмен такими дарами делает обитаемой незримую цитадель нашей свободы. В нас живут книги и друзья.

Думаешь, что возвращаешься к себе, а возвращаешься в себя.

Перечитывать не значит повторяться, это значит давать каждый раз новое доказательство неутомимой любви.

... если вы решили связать жизнь с собакой, это именно на всю жизнь. Собаку не бросают. Никогда. Зарубите это себе на сердце, прежде чем завести пса.

Слова испустили смысл, мир их буквам.

Живой интерес — вот великая движущая сила, единственная, которая ведет в правильном направлении и далеко.

Странная штука жизнь… Вот вам говорят про что-то, о чем вы не имели ни малейшего понятия, про что-то такое, что и вообразить невозможно, во что трудно поверить, и вот, едва вам про это сказали, вы сами с этим сталкиваетесь.

Человек строит дома, потому что живёт, а пишет книги, потому что смертен и знает это.

Они вышли из возраста свинки и ветрянки и подцепляют теперь моды.

Если бы любовь приходилось рассматривать с точки зрения распределения времени — кто бы на неё отважился?

Вопрос не в том, есть ли у меня время читать (время, которого, кстати, никто мне не даст), но в том, подарю я себе или нет счастье быть читателем.

... в любом возрасте возраст — дрянная штука: в детстве — гланды и полная зависимость, юность — онанизм и вопросы без ответов, зрелость — порог жизненных сил и предел глупости, старость — артрит и никчемные сожаления.

... мальчик прекрасно знает, что одно имя без истории ничего не говорит. Это все равно что волк в зоопарке: всего-навсего зверь, один из многих, если не знаешь историю его жизни.

– А на что они похожи?
– Люди? Две лапы и ружье.

Ну что — счастье, счастье… в жизни ведь не только счастье, есть еще и сама жизнь! Родиться каждый может! Даже я как-то родился! Но нужно еще кем-то стать! Стать! Расти, подрастать, расцветать, набирать вес (не жирея при этом), меняться (не давая мутаций), созревать (не перезревая), эволюционировать (поднимая себе цену), набираться разума (не теряя ума), сохраняться (не плесневея), стареть (не слишком впадая в детство) и наконец умереть, не изводя окружающих… насыщенная программа, нельзя пропустить ни одного номера, ни одного мгновения… ведь возраст в любом возрасте противится возрасту, пойми! И если бы был только возраст… Есть еще обстоятельства!

Не надо преувеличивать зло, которое мы можем причинить другим. Пусть они сами этим занимаются.

Когда жизнь держится на одном волоске, цена этого волоска вырастает до сумасшедших размеров!

Я знаю, это [богатство] не обеспечит ему счастья, но, по крайней мере, это освободит его от мысли, что деньги делают счастливым; и потом, это избавит его от необходимости работать, и он сможет думать, что работа — это награда.

... совесть человека — странная штука, вроде пожара,  — все думали, что его погасили, а он взял и разгорелся опять.

Память, сынок… одно воспоминание тащит за собой другое… как воображение, только задом наперед… сплошная дурь.

Да... Телевизор, возведенный в ранг награды — а чтение, соответственно, низведенное в разряд повинностей... наша находка, не чья-нибудь...

Ведь, значит, мы с тобой любим друг друга, раз нам достаточно без конца перечитывать одну сказку!

Одна из высших радостей педагога — увидеть, как ученик — при дозволенности любого чтения — сам захлопывает дверь фабрики бестселлеров и заходит отвести душу к другу Бальзаку.

Понятие «зрелости» в области чтения — штука странная. Вплоть до какого-то возраста какие-то книги нам не по зубам. Но в отличие от хороших вин хорошие книги не стареют. Они ждут нас на полках, а стареем мы. Когда нам кажется, что мы до них «дозрели», мы беремся за них снова. И тогда одно из двух: или встреча происходит, или мы снова терпим фиаско. Может быть, мы будем делать еще попытки, может быть, нет.

Читайте, чтобы жить!

Чтение помогает общаться? Очередная шутка толкователей! Мы молчим о том, что прочитали. Удовольствие от прочитанной книги мы чаще всего ревниво храним в тайне. То ли потому, что, на наш взгляд, это не предмет для обсуждения, то ли потому, что, прежде чем мы сможем сказать хоть слово о прочитанном, нам надо позволить времени проделать тонкую работу перегонки. Наше молчание — гарантия интимности. Книга прочитана, но мы всё ещё в ней. Одна лишь мимолетная мысль о ней открывает нам путь в убежище, куда можно скрыться. Она ограждает нас от Большого Мира. Она предоставляет нам наблюдательный пункт, расположенный очень высоко над пейзажем обстоятельств. Мы прочли её — и молчим. Молчим, потому что прочли. Хорошенькое было бы дело, если б на каждом повороте нашего чтения на нас выскакивали из засады с вопросами: «Ну как? Нравится? Ты все понял? Изволь отчитаться!»
Иногда молчание наше продиктовано смирением. Не горделивым смирением великих аналитиков, но глубоко личным, одиноким, почти мучительным сознанием, что вот это чтение, этот автор только что, как говорится, «изменили мою жизнь».

Значит, вот что такое дом, — подумал Пес, — это свалка, приведенная в порядок.

К тому же сейчас, в конце двадцатого века, комментирование вообще вошло в такую силу, что часто и сам предмет обсуждения теряется из виду. Этот отупляющий бубнеж называется у нас словом, потерявшим всякое значение: информация…

Поосторжней с людьми, они непредсказуемы.

Когда теряешь все, остаётся мужество.

Горе – странная штука. Даже в самом глубоком горе мы замечаем всякие вещи, не имеющие к нему никакого отношения.