Андрей Андреевич Вознесенский – цитаты и высказывания

Я Мерлин, Мерлин.
Я героиня
самоубийства и героина.
Кому горят мои георгины?
С кем телефоны заговорили?
Кто в костюмерной скрипит лосиной? Невыносимо, невыносимо, что не влюбиться,
невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо
невыносимей!

Мы все забудем, все с тобой забудем,
когда с аэродрома улетим
из города, где ресторан «Распутин»,
в край, где живет Распутин Валентин. В углу один, покинутый оравой,
людское одиночество корит:
«Завидую тебе, орел двуглавый,
тебе всегда есть с кем поговорить».

Я последний поэт России.
Не затем, что вымер поэт -
все поэты остались в силе.
Просто этой России нет.

Не видел я спящих царевен,
висящих в хрустальном лесу,
но видел, как спит современница
в автобусе на весу.

«Чтоб женщине стать умной, надо печень
съесть соловья, в Купалу заколов»...
Вот почему так много умных женщин.
Вот почему так мало соловьев.

Вспоена не кока-колой,
местной мафии опричь,
мафия советской школы
потеснила Брайтон Бич.

Любят похороны в России,
поминают, когда мы мертвы,
забывая, пока живые.

«Нет пороков в своем отечестве»,
не уважаю лесть.
Есть пороки в моем отечестве,
зато и пророки есть.

Ты меня на рассвете разбудишь,
проводить необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь. Заслонивши тебя от простуды,
я подумаю: «Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу». Эту воду в мурашках запруды,
это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду
и уже никогда не увижу.

Не заводите вторых профессий, второй страсти, второй семьи. Ночью вы будете путать имена.

Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет. Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы — как формула жизни двоякая. На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами -
как ладонями пламя хранят. Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои! Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем -
как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга. Спим.

Мерзнет девочка в автомате,
Прячет в зябкое пальтецо
Все в слезах и губной помаде
Перемазанное лицо. Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы — льдышки. В ушах — сережки.
Ей обратно одной, одной
Вдоль по улочке ледяной. Первый лед. Это в первый раз.
Первый лед телефонных фраз.
Мерзлый след на щеках блестит -
Первый лед от людских обид.

Разве вынесешь за скобки
эти толпы с их судьбой?
Небоскребы. небоскребы,
а я маленький такой...

В чем великие джинсы повинны?
В вечном споре низов и верхов -
тела нижняя половина
торжествует над ложью умов.

«Пушкин — это русский через двести лет».
Все мы нынче Пушкины. Гоголю привет! Пушкин не читает в школе Пушкина.
Пушкин отрывается на Горбушке. Пушкин лопнул банки, как хлопушки.
Кто вернет нам вклады? Может Пушкин? Пушкин компенсирует разруху всю -
киндер-сюрпризраком Камдессю. Кто спасет от падающих высот?
Может, только Пушкин и спасет.

Он приплыл со мной с того берега,
заблудившись в лодке моей.
Не берут его в муравейники,
С того берега муравей. Через месяц на щепке, как Беринг.
доплывет он к семье своей,
но ответят ему с того берега:
«С того берега муравей».

Врубите Высоцкого в полную силу
Без всякого цоколя в небо России!

Если жизнь облыжная вас не дарит дланями -
помогите ближнему, помогите дальнему! Помогите встречному, все равно чем именно.
Подвезите женщину — не скажите имени. Не ищите в Библии утешенья книжного.
Отомстите гибели — помогите ближнему. У души обиженной есть отрада тайная:
как чему-то ближнему, улыбнуться дальнему...

Проплыву, продышу, проживу брассом.
Проплыву, проживу, пролюблю кролем.
Под моей треугольной рукой — мордой,
словно конь под дугой, вырывается море. Я люблю тебя, море, за то, что ты есть море.
Лишь увижу тебя, сразу хочется снять шмотки.
Мы любовники, море. Встречаемся голыми.
Как любовь или смерть. Мне милее любовь.

После первых гроз красиво
фиолетово цветет
некрещенная крапива -
розы северных широт.
Иностранцы и кассиры
не познают до конца,
в чем скрывается России
ведьмовидная краса.

Я тебя разлюблю и забуду,
когда в пятницу будет среда,
когда вырастут розы повсюду,
голубые, как яйца дрозда. Когда мышь прокричит «кукареку»,
когда дом постоит на трубе.
когда съест колбаса человека
и когда я женюсь на тебе.

Мы снова встретились. И нас
везла машина грузовая.
Влюбились мы — в который раз.
Но ты меня не узнавала. Меня ты привела домой.
Любила и любовь давала.
Мы годы прожили с тобой.
Но ты меня не узнавала.

Оправдываться — не обязательно.
Не дуйся, мы не пара обезьян.
Твой разум не поймет — что объяснять ему?
Душа ж всё знает — что ей объяснять?

Нет прошлой любви, нет последней любви, есть настоящая.

История — прямо
долговая яма.
Мне должен Наполеон,
Арбат, который был спален.
— Представим, что татарского ига нет,
тогда все сдвинется на 300 лет. Я должен
мальчику 2000-го года
за газ и за воду
И погибшую северную рыбу.
(он говорит: «Спасибо!»).

Пусть наше дело давно труба,
пускай прошли вы по нашим трупам,
пускай вы живы, нас истребя,
вы были — трупы, мы были — трубы! Среди исторической немоты
какой божественною остудой
в нас прорыдала труба Судьбы!
Вы были — трусы, мы были — трубы.

Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...

Можно и не быть поэтом,
Но нельзя терпеть, пойми,
Как кричит полоска света,
Прищемленная дверьми!

Как живется вам там, болтуны,
чай опять кулуарный авралец?
горлопаны не наорались? Тишины...

... Душа моя, мой звереныш,
Меж городских кулис
Щенком с обрывком веревки
Ты носишься и скулишь!

Благословенна лень, томительнейший плен,
когда проснуться лень и сну отдаться лень. Лень к телефону встать, и ты через меня
дотянешься к нему, переутомлена. Рождающийся звук в тебе, как колокольчик,
и диафрагмою моё плечо щекочет. «Билеты? — скажешь ты. — Пусть пропадают. Лень».
Медлительнейший день в нас переходит в тень.

У нас Рим и Азия смыкаются.
Мы истеричны и странны.
Мы стали экономикадзе
самоубийственной страны.

Человек меняет кожу,
боже мой! — и челюсть тоже,
он меняет кровь и сердце.
Чья-то боль в него поселится?
Человек меняет пол.
Самообслуживание ввел. Наконец он сходит в ад.
Его выгнали назад:
«Здесь мы мучаем людей,
а не кучу запчастей».
Он обиделся, сопя.
И пошел искать себя.

Скажу, вырываясь из тисков стишка,
тем горлом, которым дышу и пою:
«Да здравствует Научно-техническая,
перерастающая в духовную!»

Или ноет какая вина запущенная?
Или женщину мучил — и вот наказанье?
Сложишь песню — отпустит, а дальше — пуще.
Показали дорогу, да путь заказали.
Точно тайный горб на груди таскаю -
тоска такая! Я забыл, какие у тебя волосы,
я забыл, какое твоё дыханье,
подари мне прощенье, коли виновен,
а простивши — опять одари виною...

С первого по тринадцатое
нашего января
сами собой набираются
старые номера.
С первого по тринадцатое
пропасть между времен
вытри рюмашки насухо
выключи телефон. Только в России празднуют
эти двенадцать дней.

Может будет год нелегким?
Будет в нем погод нелетных?
Не грусти — не пропадем.
Образуется потом.

Было нечего надеть,
стало — незачем надеть.
Было страшно полюбить -
стало некого любить.

Я год не виделся с тобою,
Такое же — и все другое. Волнение и все другое
такое же — и все другое. Ты — жизнь! Приблизишься — окажешься
ты неожиданно такая же.

Мне об Америке не пишется,
Все меньше понимаю в ней.
Пусть пишет Гинсберг — кто в ней изверг.
Пишу про наших упырей. Все реже говорю — «Россия»,
чтоб всуе не упоминать,
поняв одно — что не под силу
за жизнь одну ее понять.