Цитаты на тему «поэзия и поэты»

Всех возлюбив, поэт встречал лишь подозренья;
От кротости его смелея с каждым днем,
Все слушали: кому возносит пени,
Жестокость испытать хотели все на нем.

Пиши, если хочешь себя найти
Среди мелькания лиц,
И слушай лишь тех, кому по пути
С шуршаньем твоих страниц.
Пиши, если те, кто готов читать
Пока не перевелись.
А те, кому нравится осуждать,
Пусть ждут у твоих границ.

— А ты знаешь, что такое поэзия?
— Да, — отвечала ему Анна, — это что-то вроде шитья.
— Понимаю, — важно кивнул Вуди. — Что ты имеешь в виду, говоря о шитье?
Анна немного покачала слова на языке, прежде чем произнести.
— Ну, это делать что-то из разных кусочков, чтобы оно было другое, чем все кусочки.

Средь множества скорбей, средь подлости и горя,
Когда разбой и мрак вершат свои дела,
Когда цветет обман, а правда умерла,
Когда в почете зло, а доброта — в позоре, Когда весь мир под стать Содому и Гоморре, -
Как смею я, глупец, не замечая зла,
Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла,
Петь песни о любви, о благосклонном взоре, Изяществе манер, пленительности уст?!
Сколь холоден мой стих! Сколь низок он и пуст,
Для изможденных душ — ненужная обуза! Так о другом пиши! Пора! А если — нет,
Ты жалкий рифмоплет. Ты больше не поэт.
И пусть тебя тогда навек отвергнет муза.

Ведя мои суровые бои,
Чеканя стих, чтоб был он чист и молод,
Я знал, что каждый звук мой — звук любви.
Она меня вела сквозь жар и холод.
<...>
Любовь не льстит, она — сильней всего,
Кто служит ей — не заслужил укора.
Обманутая, верит в торжество. В мятежных строфах будущего хора
Я чую новый век и суть его:
И зов величья, и клеймо позора.

Спаси меня, Господь, — я грешен...
и сохрани! — Я всё стерплю.
Пусть суд небесный неизбежен,
я эту женщину люблю. Пускай пропало вдохновенье,
пускай стихов не напишу, -
меняю годы на мгновенья
и этой женщиной дышу.

Носятся мысли в эфире,
к людям спускаются — жить...
Все уже сказано в мире...
Да и о чем говорить?
Вновь о любви и разлуке?
Тут я, пожалуй, совру...
Что ж мои жадные руки
тянутся снова к перу?

Поэзия — это шепот Бога на ухо.

И в предрассветной тиши,
В теплую ночь и в ненастье
Бог говорит мне: «Пиши!
Пиши о добре и о счастье».
Даже когда веры нет,
В жути и в страхе полночном
Словно включается свет
В сердце, от боли изношенном.
И, несмотря на беду,
Снова встаю, улыбаюсь.
И благодарно живу.
Или хотя бы пытаюсь.

Я — это лишь одностишие
от моего стиха.

Порой коришь за бледность красок
Мои стихи. И бог с тобой!
Как знать, куда ведет подпасок
Отары звезд над головой? Ведь эта грусть совсем не значит,
Что я зануда и слюнтяй.
Ну, а за то, что строчки плачут,
Прошу тебя, не упрекай. И почему, на самом деле,
Нельзя поведать не греша,
О том, что в вымученном теле
Есть непорочная душа.

Я знаю, как трудно рождается слово.
Когда оно истинно и безусловно.
Прозрачно. Пока что ни в чем не повинно...

Творчество поэта только ряд ошибок, вереница вытекающих друг из друга отречений. Каждая строка — будь то вопль! — мысль работавшая на всем протяжении его мозга.

Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.

Гладь и тишь, и, глядь, и — одностишие.

Из камня слова моего я искру боли высечь тщусь.

Поэт писал. Врал, врал в каждую строку. А может быть, не врал, может быть, скорлупа в нем треснула, и вылупился слепой бог, способный видеть только чужими глазами. И бог внутри созидал, подчиняясь законам сохранения энергии. Поэт писал, а в уголках губ все отчетливей проступала энтропия, все тяжелее становились руки, все более ненужным чувствовалось собственное тело, ограничивающее алчущий разум, пожелавший охватить вселенную. Но из каждого штриха распада и разложения рождался костяк нового мира, молодого и сильного. А потом поэт упал. Даже не упал, сполз, скатился на пол легким, почти невесомым ворохом и затих. В комнате пахло настоящим.

Высокие стены тебя не спасут.
Себя окружай теплом,
Внутри души создавай уют,
Под сердцем неси свой дом.
Пиши и живи, никому не дай
Заткнуть тебе рот навек.
Ты право имеешь стремиться вдаль,
Взлететь до небес, на свет...

С тех пор, когда я был еще молоденький,
Я не любил всегда фольклор ворья.

Кто же я все-таки, кто я?
В самом ли деле поэт?
То-то мне нету покоя...
И вдохновения нет.
Пишут и пишут иные -
русский терзают язык,
и не стихи, а стихии
втиснуты в корочки книг.
И не найти укорота
на литераторов рать... Я же у поворота:
смею ли, буду ль писать?

Поэзии критическая масса
Вот-вот достигнет пика, сколько нас,
Поэтов ныне всяческих и разных,
Мечтающих подняться на Парнас. Художников по духу и призванию,
А также чужаков со стороны,
Считающих — в поэзии, как в бане,
Все могут меж собою быть равны. Томимых то тщеславием, то жаждой
Безумной, наяву, или во сне,
Чем черт не шутит, может быть однажды
С богами оказаться наравне.

Слова застревают в сети зеркал:
А можно ли говорить?
Но внутренний голос всегда шептал:
«Пиши, если хочешь жить.
Пиши, если рвётся твоя душа
Из клети чужих оков,
Хоть голос, как птица в руке, зажат,
Но сердце – Вселенная слов».

Гусь поэту — товарищ по перу.

сегодня ночью проложу
по нашей улице следы
куда хочу туда хожу
такие ровные ряды вы говорите много тут
живет а я не вижу вот
мои следы туда идут
а вот идут наоборот

Я последний поэт России.
Не затем, что вымер поэт -
все поэты остались в силе.
Просто этой России нет.

Власти нас не жалует вниманьем.
Был бы ты банкир иль олигарх, -
Мог, к примеру, на проект дать мани им.
А какая выгода в стихах?

Я — соловей: я без тенденций
И без особой глубины...
Но будь то старцы иль младенцы, -
Поймут меня, певца весны. Я — соловей, я — сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.

Я полюбил двух юных королев,
Равно влекущих строго и лукаво.
Кого мне предпочесть из этих дев?
Их имена: Любовь и Слава. Прекрасные и гордые! владеть
Хочу двумя, чарующими, вами.
В ответ надменно блещете очами,
И я читаю в них: «Не сметь!»

Никогда и ни на одну критику моих сочинений я не напечатаю возражения.

Русская поэзия в целом — это нечто серьезное, и люди очень редко позволяют себе шутить. Понимаете, когда пишешь стихи, особенно когда ты молод, всегда знаешь, всегда предвидишь, что существует некий сардонический разум, который будет смеяться и над твоими восторгами, и над печалями. И идея в том, чтобы победить этот сардонический разум. Лишить его шанса. А единственный шанс лишить его шанса — это смеяться над собой. Ну, я так и делал одно время. Но ирония очень разобщает. Она в самом деле не освобождает, особенно если ирония направленная, если у иронии есть потребитель, обозначенный потребитель, сардонический читатель. Единственный способ победить этого малого, если он все же существует — а лучше подозревать, что он существует, — это возвышенность утверждения, или его значительность, или торжественность, чтобы он не смог насмехаться. Я начал делать такие вещи и, надеюсь, сделал. Способность смеяться над собой и шутить осталась при мне, и время от времени я к ней прибегаю.

Мысль поэта, облеченная в стих, подобна бриллианту в руках опытного ювелира — или осетру, привольно расположившемуся на заливном блюде.

Поэзия преобразует жизнь.

Поэты — единственные настоящие любовники женщин.

Я устала от драм и пустых панегириков.
Хочешь страдать? Страдай. Без меня.
У меня в душе живет счастливая лирика.
Время нежности, солнышка и огня.
Не плачется мне уже, не разочаровывается.
Всё, закончились слёзы. Одно тепло!
Знаешь, мне уже сомневаться не хочется.
Насомневалась. Было и просто ушло.

У Поэта
Шляпа улетела.
(И не диво: ветер в голове!)
Так взлетела, словно захотела
Воспарить в небесной синеве…
Догонять ее не стал Поэт -
Он с обидой закричал ей вслед:
— Ты куда, дуреха!?
Возвращайся!
Не спеши! Хотя бы попрощайся!
Так нельзя!
Ты слышишь или нет?
Я воскликнул: — Ты, наверно, спятил!
С кем ты тут беседуешь, приятель?
Ждешь, что шляпа шляпе даст ответ?
— Безусловно! — отвечал Поэт.
Отчего бы ей не говорить?
Говорить-то проще, чем парить!
— Так-то вот! -
Добавил он со злостью,
И в сердцах поддал беглянку тростью.
Он был прав,
Хоть в логике и слаб.
(Прав — насчет поэтов, а не шляп…)

У каждого человека есть запас слов, и среди них нет ни одного своего, все они заимствованы у кого-то еще — у мамы, бабушки, из букваря, с заборов, из книг, все до единого. Слабые амбициозные поэты потешали публику неуклюжими попытками выпрыгнуть из языка. Поэты крупные преуспели в словотворчестве не больше, чем их бесталанные собратья. Правда, новые слова появлялись почти каждый день, их брали взаймы из чужих языков торопливые газетчики и политиканы, уродовали до неузнаваемости, вкладывали свой смысл.

Стихи еще делятся (для автора) на такие, о которых поэт может вспомнить, как он писал их, и на такие, которые как бы самозародились. В одних автор обречен слышать голос скрипки, некогда помогавшей ему их сочинить, в других — стук вагона, мешавшего ему их написать. Стихи могут быть связаны с запахами духов и цветов. Шиповник в цикле «Шиповник цветет» действительно одуряюще благоухал в какой-то момент, связанный с этим циклом.

Поэзия — сизифов труд,
И нет ему конца -
Нет времени ни просто жить,
Ни пот стереть с лица. Гора одна, валун один,
Сизиф всегда один,
Но сколько он втащил камней
На тысячи вершин...

В поэзии нет царской дороги. Миру следовало бы знать, что единственный способ достичь Парнаса — это взлететь к нему. Тем не менее люди вновь и вновь стараются вскарабкаться на эту гору и либо гибнут в пропасти, размахивая флагами, на которых начертано «Excelsior!» — либо, чего-то достигнув, спускаются вниз с толстыми томами и изнуренными лицами. Старое заблуждение неколебимо.

Зря силишься, поэт, достичь высот вселенских,
Ведь ты, увы, не Бог, пусть даже Вознесенский,
Пусть даже Пушкин ты — священной высоты —
Не покорить тебе, ведь с бесовской руки
В житейской суете лакал ты адской тьмы…
Таков подлунный мир, что все мы здесь грешны —
Незрячи как кроты, бездумны и пусты,
Вместо того, чтоб стать — венцами красоты!