Цитаты на тему «книги, литература»

Плотная качественная бумага капельку пожелтела за несколько десятков лет, прошедших со дня выхода книги в свет, но не состарившись, а настоявшись, словно дорогое вино в особом подвале. Поднеся том к лицу, я пролистнул несколько десятков страниц и втянул носом сладковатый библиотечный запах книжной пыли. Этот аромат, который невозможно спутать ни с чем другим, мгновенно настраивал меня на нужный лад. Пахнущая так книжка вызывала непреодолимое желание завалиться с ней на тахту и читать её неспешно, включив уютную вечернюю лампу с зелёным абажуром, словно потягивая через трубочку любимый коктейль.

Когда я читаю прозу, меня интересует не сюжет, не новеллистика, а просто литература, писание. Всегда следует разграничивать, с кем вы имеете дело — с автором романа или с писателем. В счастливых случаях имеет место совпадение. Но слишком часто роман становится целью писателя. В то время как целью писателя должно быть нечто иное: выражение мироощущения посредством языка. А вовсе не посредством сюжета.

Стоя среди шороха переворачиваемых страниц, обнаружить несколько слов, которые, кажется, обращены именно к тебе. Неожиданная истина, черным по белому. Сокровенная близость. Тихая музыка.

Тепло книг, купленных в книжных магазинах, книг, бережно сохраняемых, подаренных или предоставленных их удивительной судьбе. Разрывы, пожелтение, забвение и новое открытие. Широкий путь великих текстов... «И книги имеют свою судьбу».

— Так, — говорю, — всегда и получается. Сперва угробят человека, а потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с Есениным... Так будет с Пастернаком. Опомнятся — начнут искать личные вещи Солженицына...

В кампусе каждого колледжа студенты, вместо того чтобы писать романы, снимали фильмы. И внезапно до меня дошло, что фильмы — это совсем даже не искусство, а некая форма терапии. Каждый хотел рассказать историю своей жизни, выразить свои эмоции, мысли. Но ведь и множество книг публиковалось по той же причине. Только магия не проступала так явственно в книгах, картинах, музыке. Кино вбирало в себя все виды искусства, кино разило наповал. Казалось невероятным, что, располагая таким мощным арсеналом, можно сделать плохой фильм. Ты мог быть последним говнюком, но при этом делать хорошие фильмы. Неудивительно, что среди киношников так пышно расцвел непотизм. Ты мог заказать сценарий племяннику, из любовницы сделать кинозвезду, сына назначить руководителем студии. Кино могло превратить в знаменитость любую посредственность. В литературе такой фокус не проходил.

Как много важного
Написано в этих книгах,
Которые я не умею читать.

– Я не хочу учиться читать, – сказал Мальчик.
– Почему? – удивилась Мама.
– У папы перед сном книжка всегда одинаковая. В конце рыцарь побеждает дракона и спасает принцессу. А когда я её листаю, она разная. Вчера принцесса улетела на драконе в своё королевство. Сегодня у рыцаря разболелся живот, потому что он наелся драконьих конфет. Завтра принцесса может оказаться волком и слопать всех остальных.
– В школе тебя научат, хочешь ты этого или нет.
– Тогда обещай мне, что... Когда я буду читать по-взрослому, ты подаришь мне книгу без страниц.

Когда я была маленькой и очень ранимой, книги были моим убежищем, моим черепашьим панцирем. С книгами я забывала о своих обидах. Материальная, телесная жизнь мало значила для меня, зато много значили книги. Мое сегодняшнее возвращение к ним стало настоящим возвращением домой.

Содержание книги не должно сводиться к ее оглавлению.

Ариадна «Стремление к идеалу! Оно мне так знакомо! От этого непонятная грусть и тоска! Но идеала нет в нашем мире. Может в другом»?

Если верно, что жизнь – это изменение, тогда то же самое можно сказать и о жизни текста. Сохраняя в себе постоянное количество знаков, он постоянно изменяется, причем нередко очень существенно. Десятки, сотни прочтений делают свое дело: исчезает, так сказать, исходная точка прочтения. Начало жизни хрестоматийного произведения теряется в тумане времени, и каждое «новое» прочтение оказывается отнюдь не возвращением к мифическому Началу (т. е. моменту написания), а чаще всего ответом на прочтение предыдущее, имеющее столь же мало общего с «оригиналом», сколь и оно само. Изменения затрагивают все ур вни текста, в том числе и его онтологическую подоснову. Происходит что-то вроде схематизации или уплотнения текста. Хрестоматийное произведение становится настолько обкатанным, знакомым, что при разговоре о нем исчезает потребность каждый раз заново излагать сюжет или перечислять персонажи – все и так известно. В итоге, для того чтобы включить текст в поле обсуждения, достаточно лишь упомянуть его название или эмблему, т. е. какую-то прославленную, всем хорошо знакомую сцену, фразу или деталь.

Люди так хотят быть не тем, кем они являются, хотят быть лучше. Есть куча книг каких-то по мотивации... «Стань лучше!», «Стань увереннее!» Люди начинают открывать какие-то сверхспособности в себе... Однако всё, что содержит слова — «тайна», «секрет» и «непознанное» — всё это литературное говно. Во-первых, «Секрет» не может стоить 150 рублей и продаваться тиражом в полтора миллиона в «Библио-Глобусе». Во-вторых, если ты открыл какой-то секрет или тайну, тебе должны дать премию, сразу. Не нужно для этого писать книгу. К примеру, Григорий Перельман, математик. Доказал гипотезу Пуанкаре. Ему сразу дали лям. Он не выпускал книгу «Тайны гипотезы», где он в золотых запонках бежит к успеху.
Это ужасные книги. Меня напрягает, что есть люди, которые говорят: «Эта книга изменила мою жизнь!» Меня пугают люди, для которых эта книга изменила жизнь. Что это такое вообще? Книга, которая изменила жизнь — это когда ты жил с волками, нашёл букварь, — и вот она, книга, которая изменила твою жизнь.

Все люди, как книги, и мы их читаем,
Кого-то за месяц, кого-то за два.
Кого-то спустя лишь года понимаем,
Кого-то прочесть не дано никогда. … Кого-то прочтём и поставим на полку,
Пыль памяти изредка будем сдувать…
И в сердце храним… но что с этого толку?
Ведь не интересно второй раз читать! Есть люди — поэмы и люди — романы,
Стихи есть и проза — лишь вам выбирать.
А может быть, вам это всё ещё рано
И лучше журнальчик пока полистать? Бывают понятные, явные книги,
Кого-то же надо читать между строк.
Есть ноты — сплошные оттенки и лиги,
С листа прочитать их не каждый бы смог. Наш мир весь наполнен загадкой и тайной,
А жизнь в нём — лишь самый длинный урок.
Ничто не поверхностно и не случайно,
Попробуй лишь только взглянуть между строк.

Книга так захватила его, что он захватил книгу.

Я буквы выучил ещё до школы,
и это было сладко и рисково...
Но я любую книжную лавину
бесстрашно сокращал наполовину.
Природа
и другие «трали-вали»
меня совсем не интересовали.
Читал я от заката до рассвета, —
сюжета требовал от книг!
Сюжета!
И ничего не принимал взамен...
Стать грамотным
я так и не сумел.

– Что он читает? – спросил соседа путник.
– Вступление для своей книги. Мы собираемся здесь каждое воскресенье и показываем наброски.
– Вы писатели?
– Мы начинаем.
Путник поджал губы. Старик улыбнулся.
– Да, только сейчас начинаем. Каждый всю жизнь возделывал своё поле: кто на фабрике, кто на рынке, кто в кабинете. Дети, жена… беллетристика, знаете ли, не кормит, а каждый из нас с юности хотел быть кто писателем, кто поэтом.

Поэт писал. Врал, врал в каждую строку. А может быть, не врал, может быть, скорлупа в нем треснула, и вылупился слепой бог, способный видеть только чужими глазами. И бог внутри созидал, подчиняясь законам сохранения энергии. Поэт писал, а в уголках губ все отчетливей проступала энтропия, все тяжелее становились руки, все более ненужным чувствовалось собственное тело, ограничивающее алчущий разум, пожелавший охватить вселенную. Но из каждого штриха распада и разложения рождался костяк нового мира, молодого и сильного. А потом поэт упал. Даже не упал, сполз, скатился на пол легким, почти невесомым ворохом и затих. В комнате пахло настоящим.

Я не верю ни в течения, ни в разговоры об обновлении романа. Сколько ещё надо узнать о человеке! Я бы сравнила писателя с лесорубом. Дерево слишком огромно, чтобы тратить время на изучение топора. Литература — это Бальзак, в халате и с чашкой кофе, написавший: «И вдруг он увидел её, и влюбился в неё безумно, и умер у её ног, плача, и последняя слеза скатилась по его щеке»; это, конечно же, Пруст, это Достоевский, описавший эпилептические припадки князя Мышкина... Каждый писатель хочет быть Прустом. Это, по-моему, очевидно. Вот только Пруст был гений.

Книги на магазинных полках похожи на розы в саду из «Маленького принца». Их ещё никто не приручил. Но стоит купить книгу и полюбить её, как она превращается в особенный цветок на твоей маленькой планете. Пальцы привыкают к переплету с чуть надорванным корешком, рисунок на обложке кажется единственно возможным. Эта книга сразу открывается на перечитанном много раз отрывке, и на страницах есть вмятинка от закладки. Когда кто-то просит её на время, то говорит: «Не бойся! Если вдруг потеряю, куплю тебе такую же». И не понимает, что другой такой нет.

Редактор – это скульптор текста.

Мне кажется, — прибавила она после долгого молчания, не выпуская из рук кочерги, — что только тот, кто никогда не страдал и не знает, что такое страдания, любит читать о них. Если бы я умела писать, я написала бы веселую книгу, такую, чтобы люди, читая ее, смеялись.

Читатель книг, и я хотел найти
Мой тихий рай в покорности сознанья,
Я их любил, те странные пути,
Где нет надежд и нет воспоминанья. Неутомимо плыть ручьями строк,
В проливы глав вступать нетерпеливо
И наблюдать, как пенится поток,
И слушать гул идущего прилива.

Книгорчичники – самое действенное лекарство для болеющего книголюба.

Нет такого писателя во всем мире, – я говорил предельно медленно, – который или которая бы смогли бы писать книгу на идеях, в которые она или он не верили бы. Мы можем написать что-то настоящее, если только верим по-настоящему.

Книги имеют свою судьбу. Habent sua fata libelli.

У книг своя судьба, и редкая заканчивает свою жизнь на той полке, куда ее впервые поставила рука хозяина — новенькую, в свежем переплете, пахнущую бумагой, типографской краской и клейстером. Старые книги рассказывали о прежней жизни, о своих авторах и редко-редко — карандашной пометкой на полях, знаком вопроса или восклицанием, чертой или галочкой — напоминали о былых читателях. Книги, как и люди, переживали войны и революции, подвергались гонениям и репрессиям, покидали родные края, пропадали без вести на чужбине или же, попав каким-то чудом в руки соотечественника, через десятки лет возвращались домой.

Начиная с семилетнего возраста Генерал безудержно и жадно читал, брал книги в библиотеках, занимал у приятелей, покупал, поглощал сотни, тысячи страниц на русском и английском языках, читал на фарси, урду и французском. Позже, когда энтузиазм ослаб, он шутил: «Я знаю пять языков, но мне нечего сказать ни на одном из них». В шутке, как всегда, была доля правды. Книги учили, развлекали, сердили, погружали в раздумье, но во всем их разноязыком множестве не было внятного слова о главном — о смысле жизни. Только гении, подобные Екклесиасту, Пушкину и Толстому, приближались к этому главному, но и они то ли не могли, то ли боялись сказать, зачем живет человек. От книг остались в памяти обрывки чужих мыслей, цитаты без принадлежности, недоверие к ученой мудрости, осознание ограниченности любого знания и необъятности непознанного.

Книга — это собеседник, который не льстит тебе, и друг, который не искушает тебя, и товарищ, который тебе не наскучит, и проситель, который не будет мстить тебе, и сосед, который не ждет тебя с нетерпением, и компаньон, который не хочет отнять у тебя имущества и не строит против тебя козней, не обманывает тебя, лицемеря, и не хитрит с тобой, прибегая ко лжи.

Книга – превосходный собеседник и великолепное орудие; она – чудесное лекарство и замечательное развлечение; она приносит необыкновенные доходы и дает отличное ремесло; она – прекрасный товарищ и приятный гость; она – наилучший советчик и домочадец. Я не знаю более доброго соседа, более справедливого друга, более покорного спутника, более послушного учителя, более одаренного сотоварища; я не знаю никого менее скучного и надоедливого и в то же время никого, чей характер был бы более глубок и полон; я не знаю никого менее противоречивого и преступного, менее глупого и более далекого от лжи и клеветы; более удивительного и распорядительного, менее хвастливого и стеснительного; более далекого от сомнения, более решительно отказывающегося от смуты, более мягкого в споре и лучше предотвращающего сражения, чем книга.

Меньше книг — больше телевизора!

Школьник, употребляющий своего Гомера на то, чтобы пустить его в голову товарищам, делает из него, быть может, наиболее разумное и безопасное употребление.

Я б в формате pdf
Иль в формате djvu
Смело книжки раздавал
И обратно их не ждал.

Я начал [читать] ее, с большим удовольствием прочел страниц тридцать и тогда вдруг понял, что в этом духе автор может продолжать до бесконечности, и нет той силы, которая ему помешала бы.

Чтение хороших книг открывает нам затаенные в нашей собственной душе мысли.

Если читатель может догадаться, как кончится книга, то её не стоило и писать.

Когда ты дочитываешь книгу, на душе такое чувство, будто ты что-то потерял. Нечто очень значимое для тебя. Я понял то, что, если книга сильно нравится тебе, не стоит ее быстро читать. Смакуй ею. Конечно, можно перечитывать еще раз и еще раз, но ощущение будет не таким, как в первый раз, сами знаете.

— Я думаю, что если бы кому-нибудь из нас удалось честно написать хотя бы тысячную долю того, что мы видели на нашем веку, это была бы великая книга.
— Врете вы всё. Вы о Зиночке думаете...
— Да-да, о ней тоже, конечно. Это всё вместе.

Так называемые «безнравственные» книги — это лишь те книги, которые показывают миру его пороки, вот и все.

Культура — это не количество прочитанных книг, а количество понятых.