Уильям Голдинг – цитаты и высказывания

С тоской увидел я в этом козни моего вечного врага: дух фарса вновь взялся за свои проделки.

Время течет, как вода сквозь пальцы. Мы цепенеем от ужаса, обнаружив, как мало его осталось.

... и солнце злым глазом взирало вниз.

Задним числом просто рассуждать о минувшем.

Есть женщины, чьё невежество крепче ворот и засовов.

Люди удивляются, когда осознают, как мало им известно друг о друге.

Они шагали рядом — два мира чувств и понятий, неспособные сообщаться.

Все всегда оказываются не такими, как от них ждешь.

Вообще женщинам должен устраивать замужество кто-то другой — сами они способны цеплять одних проходимцев!

Если лицо совершенно меняется от того, сверху или снизу его осветить, — чего же стоит лицо? И чего же всё вообще тогда стоит?

Неважно, сильный ты или нет, а честность есть честность.

Собрания. Очень уж мы их любим. Каждый день. Хоть по два раза в день. Все болтаем. Вот сейчас протрублю в рог, и увидишь — примчатся как миленькие. И все честь честью, кто-то скажет — давайте построим самолет, или подводную лодку, или телевизор. А после собрания пять минут поработают и разбегутся или охотиться пойдут.

— Правила! — крикнул Ральф — Ты нарушаешь правила!
— Ну и что?
Ральф взял себя в руки.
— А то, что, кроме правил, у нас ничего нет.

... есть нечто общее между хорошими людьми и детьми — их нельзя разочаровывать!

Мысли — вещь ценная, от них много проку.

... Человеческий ум повсюду открывает законы и вместе с тем обманывается легко, как младенец.

Есть такие выражения, которые читаются подобно крупному шрифту, и самые выдающиеся среди них — презрение и неприязнь.

Когда боишься кого-то, ты его ненавидишь и все думаешь про него и никак не выбросишь из головы.

Объяснить тебе, в чем смысл нашей жизни? Подумай о мотыльке, который живет один только день. А вот тот ворон кое-что знает о вчерашнем и позавчерашнем дне. Ворон знает, что такое восход солнца. Быть может, он знает, что завтра солнце взойдет снова. А мотылек не знает. Ни один мотылек не знает, что такое восход! Вот так и мы с тобой! Нет, Роджер, я не собираюсь читать тебе проповедь о том, сколь кратка наша земная жизнь. Мы знаем, что она непереносимо длинна, и тем не менее ее надо перенести. Но в нашей жизни есть смысл, потому что мы оба – избранники. Мы как мотыльки. Мы не знаем, что нас ждет, когда поднимаемся вверх, фут за футом. Но мы должны прожить свой день с утра до вечера, прожить каждую его минуту, открывая что-то новое.

Ральф стоял и смотрел на него, как немой. На миг привиделось — снова берег окутан теми странными чарами первого дня. Но остров сгорел, как труха, Саймон умер, а Джек... Из глаз у Ральфа брызнули слёзы, его трясло от рыданий. Он не стам им противиться; впервые с тех пор, как оказался на этом острове, он дал себе волю, спазмы горя, отчаянные, неудержимые, казалось, сейчас вывернут его на изнанку. Голос поднялся под чёрным дымом, застлавшим гибнущий остров. Заразившиеся от него, другие дети тоже зашлись от плача. И, стоя среди них, грязный, косматый, с неутёртым носом, Ральф рыдал над прежней невинностью, над тем, как темна человеческая душа, над тем, как переворачивался тогда на лету верный мудрый друг по прозвищу Хрюша.

Я боюсь. Я нас самих боюсь.

Пока светло, мы ещё храбрые. Ну а дальше что?

– Я главный, – сказал Ральф. – Вы же сами меня выбрали. И мы решили следить за костром. А вы погнались за едой.
– А ты не погнался? – крикнул Джек. – У самого в руках кость!

... От бури не осталось следа, берег блистал, как наточенное лезвие. Гора и небо сияли в жаре, в головокружительной дали; и приподнятый миражем риф плыл по серебряному пруду на полпути к небу...

Для всего свои доктора есть, даже для мозгов.

Роджер набрал горстку камешков и стал швырять. Но вокруг Генри оставалось пространство ярдов в десять диаметром, куда Роджер не дерзал метить. Здесь, невидимый, но строгий, витал запрет прежней жизни. Ребенка на корточках осеняла защита родителей, школы, полицейских, закона. Роджера удерживала за руку цивилизация, которая знать о нем не знала и рушилась.

По утрам их веселило ясное солнце и сладкий воздух, огромное море, игры ладились, в переполненной жизни надежда была не нужна, и про нее забывали.

Он вдруг понял, как утомительна жизнь, когда приходится заново прокладывать каждую тропку и чуть не все время, пока не спишь, ты следишь за своими вышагивающими ногами.

Как можно говорить или слушать, когда в тебе постоянно живёт вопрос?

Книги были полны слов — физическое воплощение бесконечного людского кудахтанья.

А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.

У кого соображенья нету, те только всем жизнь отравляют.

Песня прежде речи.
Стих прежде прозы.
Флейта прежде копий.
Лира прежде луков.

Страсть к перу, право, всё равно, что страсть к бутылке. Человек должен научиться себя обуздывать.

... люди не всегда верят в то, во что, по их словам, они верят.

Город, который видишь через водное пространство, всегда выглядит великолепным.

Истина одного бога — это богохульство другого.

И теперь, хоть рядом не было карающей родительской руки, Мориса все же тяготило сознанье греха. В мыслях невнятно пробивалось подобие извиненья.

Думаю, что во сне с его видениями мы тщимся избавить от мусора наш рассудок.

Свобода — вот что мне грозило. Я вам советую: нечего её и пробовать. Увидите, что она приходит,  — бегите. А если она искушает вас бежать, оставайтесь на месте.