Патрик Зюскинд – цитаты и высказывания

Он больше не избегал оживленных дорог и городов, не делал обходов. У него был запах, он имел деньги, он верил в себя, и он торопился.

Теперь он был рад всех их стереть с лица земли, этих тупых, вонючих, эротизированных людишек точно так же, как тогда, в стране его души, черной, как вороново крыло, ему хотелось стереть все чужие запахи. И он желал, чтобы его заметили, как он их ненавидит, и чтобы они ответили взаимной ненавистью на это единственное, когда-либо испытанное им подлинное чувство.

Теперь, под защитой различных запахов, которые он в зависимости от внешних обстоятельств менял, как платья, и которые позволяли думать, что он спешит ему не выделяться в мире людей и скрывать свою сущность.

Вот, я сотворил великое дело, и Я вполне доволен. Но как все совершенное, оно начинает наводить скуку.

В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй. И если это имя, в отличие от имен других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Бонапарта и т. д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности, — короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, — летучим царством запахов.

Но я надеюсь, что однажды найду такую комнату, которая будет настолько мала и тесна, что я устану от одиночества. И тогда я напишу пьесу для двух людей в большом количестве комнат.

Знаете, красивый голос сам по себе духовен, пусть обладательница глупа, как пробка, и это, я считаю, самое страшное в музыке.

... каждый уверен, что может мыслить, и он мыслит непрестанно, и это самая большая ошибка нашего времени.

Он хотел стать всемогущим богом аромата, каким он был в своих фантазиях, но теперь — в действительном мире и над реальными людьми. И он знал, что это было в его власти. Ибо люди могут закрыть глаза и не видеть величия, ужаса, красоты, и заткнуть уши, и не слышать людей или слов. Но они не могут не поддаться аромату. Ибо аромат — это брат дыхания. С ароматом он войдет в людей, и они не смогут от него защититься, если захотят жить. А аромат проникает в самую глубину, прямо в сердце, и там выносит категорическое суждение о симпатии и презрении, об отвращении и влечении, о любви и ненависти. Кто владеет запахом, тот владеет сердцами людей.

Некоторое время он оставался сидеть в задумчивом спокойствии и глубокими затяжками вдыхал насыщенный ладаном воздух. И снова самодовольная ухмылка прошла по его лицу. Какой всё-таки жалкий аромат у этого Бога! Какой смехотворно-дурной запах он распространяет. То, что клубилось в кадильницах — даже и не настоящий ладан. Это был плохой суррогат, с примесью липового угля, и корицы, и селитры. Бог вонял. Бог был маленькой жалкой вонючкой.

Ибо если уже позволительно самым бесстыдным и дерзким образом ставить под сомнение авторитет Божией Церкви; если о не менее богоданной монархии и священной особе короля говорится просто как о сменяемых позициях в целом каталоге других форм правления, которые можно выбирать по собственному вкусу; если, наконец, докатились до того, что самого Бога, лично Всемогущего Господа, объявляют излишним и совершенно всерьёз утверждают, что порядок, нравственность и счастье на земле мыслимы без Него, просто благодаря врожденной морали и разуму самих людей... О Боже, Боже! — тогда, во всяком случае, не стоит удивляться, если все идёт вверх дном, и нравы вконец развратились, и человечество навлекло на себя кару Того, Кого оно отрицает.

Воспламененная яростью жара — враг тонких ароматов.

То, что мы для удобочитаемости передали косвенной речью, было на самом деле получасовым словоизвержением, которое прерывалось множеством хрипов, всхлипов и приступов удушья, сопровождалось дрожью, взмахами рук и красноречивым закатыванием глаз.

Ходьба успокаивает. В ходьбе есть целительная сила. Равномерное перемещение ног, одна-другая, одна-другая, одновременно ритмические взмахи рук, ускорение частоты дыхания, легкая стимуляция сердечной деятельности, активность зрения и слуха, необходимая для определения направления и сохранения равновесия, прикосновение к коже прохладного воздуха — все это явления, непреоборимым образом совмещающие тело и дух, от которых может воспрянуть и расшириться даже опечаленная и угнетенная душа.

Нет такой человеческой фантазии, которую бы реальность не превзошла играючи.

Люди пахнут пошло и убого.

Когда Шуберту было столько лет, сколько мне, то он уже три года, как умер.

Если человека лишают этой одной, самой важной свободы, а именно свободы по собственной необходимости удаляться от других людей, тогда все другие свободы ничего не стоят.

В каждом искусстве, а также в каждом ремесле — заруби себе это на носу, прежде чем уйти — талант почти ничего не значит, главное — опыт, приобретаемый благодаря скромности и прилежанию.

У сердца своя логика, которая неподвластна разуму.

Руки он ему не подал — так далеко его симпатия не простиралась.

Музыка — это всегда человечность. <...> Нечто человеческое вообще, в принципе, я бы сказал, один из врожденных, несущих элементов духа в человеческой душе. Музыка пребудет вечно и всюду... Потому что музыка... по ту сторону физического бытия, истории и политики, она вне богатства и бедности, вне жизни и смерти. Музыка — вечна.

... он останавливался у восточного парапета и смотрел вверх по течению, чтобы хоть раз увидеть, как все стремится ему навстречу.

Он хотел один раз, всего один-единственный раз, быть воспринятым в своей истинной сути и получить от людей отклик на свое единственное истинное чувство — ненависть.

И позже, когда из рассказов он узнал, что море большое и по нему можно целыми днями плыть на кораблях, не встречая суши, он обычно представлял, что сидит на таком корабле высоко наверху, в корзине на самой передней мачте, и летит куда-то вдаль по бесконечному запаху моря, который даже и не запах вовсе, а дыхание, выдох, конец всех запахов, и от удовольствия он словно растворяется в этом дыхании.

Любовь — это лучшее опьянение, какое только может быть, и не такая уж губительная болезнь, и не простое человеческое безумие в патологическом смысле, а внушенная свыше и стремящаяся к божественному мания, божественное безумие, дарующее крылья душе, заключенной в темницу телесности.

Парфюмер создает чудеса, он наполовину алхимик, считают люди — тем лучше! О том, что его искусство — ремесло, как и любое другое, знал только он, и в этом была его гордость.

Он пил этот запах, утопал в нем, напитывался им до самой последней внутренней поры.

У него больше не было страстной тоски по пещерному одиночеству. Этот опыт уже был проделан и оказался непригодным для жизни. Точно так же, как и другой опыт, опыт жизни среди людей. Задыхаешься и там, и там.

То, чего он всегда так страстно желал, а именно чтобы его любили другие люди, в момент успеха стало ему невыносимо, ибо сам он не любил их, он их ненавидел. И внезапно он понял, что никогда не найдет удовлетворения в любви, но лишь в ненависти своей к людям и людей — к себе.

Для тела ему нужно было минимальное количество пищи и платья. Для души ему не нужно было ничего. Безопасность, внимание, нежность, любовь и тому подобные вещи, в которых якобы нуждается ребенок, были совершенно лишними для Гренуя. Более того, нам кажется, он сам лишил себя их, чтобы выжить.

В корпоративной жизни, а именно в регулярных встречах подмастерьев и шествиях он участвовал ровно настолько, чтобы не бросалось в глаза ни его отсутствие, ни его присутствие. Ни друзей, ни знакомых он не имел, но тщательно следил за тем, чтобы его не сочли ни наглецом, ни отщепенцем. Он предоставил другим подмастерьям находить его общество пресным и унылым. Он был мастером в искусстве распространять скуку и выдавать себя за неотесанного болвана — разумеется, не перебарщивая настолько, чтобы над ним можно было злорадно насмехаться или превращать его в жертву грубых цеховых шуток. Ему удалось казаться совершенно неинтересным. Его оставили в покое. А он больше ничего и не желал.

Ему нравилось такое ожидание — не отступающая тоска по прошлому и не страстное нетерпение, но осмысленное, заботливое, в известной степени действенное ожидание. Во время такого ожидания что-то происходило. Происходило самое существенное. И даже если он не совершал этого сам, оно совершалось благодаря ему. Оно давало ему глубочайшее удовлетворение, это ожидание.

Пресловутое женское начало — рано или поздно оно нас засасывает в свою трясину.

... я держу в руках превосходную книгу, каждое предложение в ней — это достояние, и, читая, я с трудом добираюсь до своего стула, читая, опускаюсь на него, читая, забываю, зачем вообще читаю, я являю собой одно лишь средоточие жадной страсти по той изысканной и совершенно новой пище, которую нахожу здесь для себя страница за страницей.

... телевидение хоронит домашнее музицирование, портит глаза, разрушает семейную жизнь и вообще ведет ко всеобщему оглуплению.

Мечты посещали меня по нескольку раз в неделю. Они были прекрасны – не могу пожаловаться, – но ведь это были всего лишь мечты и, как все мечты, они по-настоящему не утоляли душевного голода.

... весь мир есть не что иное, как сплошная, несправедливая, злобная, коварная подлость.

Засыпая, он всё глубже погружался в самого себя и совершал триумфальный въезд в свою внутреннюю крепость, где праздновал в мечтах некую победу обоняния, гигантскую оргию с густым дымом ладана и парами мирры в свою честь.

Одним этим ударом в ней были убиты и нежность, и отвращение, и радость, и отчаяние.