Одри Ниффенеггер – цитаты и высказывания

Моя комната — это диван, кресло и тысяч пять книг.

Бег даёт мне очень многое: выживание, спокойствие, эйфорию, уединение. Это доказательство моего телесного существования, способность контролировать свои движения в пространстве, а не во времени, и подчинение, хотя и временно, моего тела моей же воле. Когда я бегу, то смещаю пласты воздуха, и вещи движутся вокруг меня, и тропинка движется, как кинопленка, у меня под ногами. Сейчас я лечу – это золотое чувство, как будто я могу забежать по воздуху на небо, и я непобедим, ничто не может остановить меня, ничто не может меня остановить, ничто, ничто, ничто, ничто…

— Любовь — это… тревога, — сказал он. — Хочешь доставить радость и боишься, что тебя увидят таким, каков ты есть. В то же время хочешь, чтобы тебя знали. Иными словами… ты наг, стонешь во тьме, теряешь всякую гордость… Я хотел, чтобы она видела меня и любила, хотя знала как облупленного, а я знал её. Теперь её рядом нет, и моё знание неполно. Целыми днями пытаюсь представить, чем она занимается, что говорит, с кем общается, как выглядит. Стараюсь восполнить потерянные часы, но чем дольше разлука, тем это труднее — неизвестность множится. Приходится додумывать. На самом деле, я просто не знаю. Ничего больше не знаю.

В Чикаго такая превосходная архитектура, что чувствуется необходимость что-нибудь сносить время от времени и воздвигать жуткие здания, чтобы народ мог оценить прелесть старины.

Люби мир и себя в нём, двигайся в нём, как будто нет никакого сопротивления, как будто мир — твоя естественная среда обитания.

Я люблю тебя, всегда. Время – ничто.

Дом, милый дом. В гостях хорошо, а дома лучше. Приведите меня домой, дороги. Дом там, где твоё сердце. Но моё сердце здесь. Значит, я дома.

Мертвым нужно, чтобы мы их помнили, даже если это съедает нас, даже если мы всего лишь можем повторять: «Прости», пока это не потеряет хоть какой-нибудь смысл.

Наша любовь была нитью в этом лабиринте, сетью под канатоходцем, единственной реальной вещью в моей странной жизни, которой я всегда мог доверять. Сегодня я чувствую, что моя любовь к тебе имеет большую плотность, чем я сам: как будто на неё ты сможешь опереться после меня, она тебя окружит, поддержит, удержит...

Моё тело хотело ребенка. Я чувствовала себя пустой и хотела, чтобы меня наполнили. Я хотела любить кого-то, кто будет здесь: здесь и всегда. И я хотела, чтобы в этом ребёнке был Генри, и когда его не будет, чтобы он не исчезал совсем, чтобы со мной оставалась частичка его... Гарантия на случай пожара, наводнения, воли Господней.

Иногда я рада, когда <... он> исчезает. Но я всегда рада, когда он возвращается.

Трудно оставаться одной... Трудно быть тем, кто остаётся.

Я жду его. Каждая секунда ожидания кажется мне годом, вечностью. Каждая секунда тянется медленно, прозрачная как стекло. Сквозь каждую секунду вижу бесконечные, вытянутые в прямую линию моменты, это моменты ожидания.

Я его люблю. Он — моя жизнь. Я жду его всю свою жизнь, и вот он — здесь. Не знаю как это объяснить. С Генри я вижу все горизонты, читаю жизнь как карту, прошлое и будущее, все сразу, как ангел... Не могу это выразить. Я могу дотронуться до него и ощутить время... Он меня любит. Мы — женаты, потому что... Мы часть друг друга... Это уже случилось. Все сразу!

— Но разве вы не думаете, — настаиваю я, — что лучше недолго быть невероятно счастливым, даже если потом это теряешь, чем жить долго и не испытать подобного?

Любые отношения начинаются с облака надежды и безумства иллюзий.

Хаос даёт полную свободу.

Как будто Робинзон Крузо нашел обманчивый след на песке, а потом понял, что след его собственный.

Черт с ней, с добродетелью. Я понял, как у нее платье расстегивается...

Времена меняются, и нам досталось именно это время.

Когда живёшь с женщиной, узнаешь каждый день что-то новое. Пока что я узнал, что длинные волосы забивают сток в душе, быстрее, чем успеваешь глазом моргнуть; что не рекомендуется вырезать что-либо из газеты, пока твоя жена это не прочитала, даже если это газета недельной давности; что я — единственный человек в нашей семье, который может есть одно и то же три вечера подряд без недовольной гримасы, и что наушники были изобретены, чтобы спасти супругов от музыкальных пристрастий друг друга.

Горько сожалею о том, что никогда не увижу её с этим лицом, с которым она будет продолжать жить без меня, которое я никогда больше не поцелую, которое будет принадлежать миру, и я не узнаю его и в нём я буду только воспоминанием.

Будущее зависит от того, какую цель мы сумеем извлечь из настоящего.

Доктор Кендрик – генетик и – не случайно – философ; второе, мне кажется, должно быть полезно при работе с жесткими реалиями первого.

Выбирать дома — это потрясающе. Люди, которые ни под каким соусом не пригласили бы вас в дом, широко распахивают двери, разрешают заглядывать в кладовые, оценивать обои, задавать прицельные вопросы о водосточных желобах.

Мы встретились в первый раз, и как только ты меня увидела, сказала: «Вот мужчина, который станет моим мужем», – и врезала мне ботинком. Я всегда говорил, что у тебя на редкость логичные суждения и поступки.

Непреодолимый момент в творении искусства – в творении чего угодно, я думаю, – это момент, когда колебания, нематериальная идея превращается в твердое что-то, в вещь, в вещество, принадлежащее этому миру веществ. Цирцея, Ниоба, Артемида, Афина, все древние волшебницы – им, должно быть, знакомо это чувство, когда они превращали простых людей в волшебные существа, крали секреты магов, выстраивали армии: ах, посмотрите, вот оно, вот оно, новое. Называйте это безобразием, войной, лавровым деревом. Называйте это искусством.

Сны и жизнь — это разные вещи, но они тоже важны.

Что соединил Господь, люди не могут разделить.

Я сплю. Я проживаю во сне твёрдо, желая этого, владея им, отталкивая сны, отказываясь, отказываясь. Теперь сон – это мой любовник, моё забытье, обезболивающее, забвение. День, ночь, утро. Всё ограничивается размером кровати, этой бесконечной дремотой, которая заставляет дни перетекать из одного в другой, время – останавливаться, растягиваться и сжиматься, пока оно не потеряет смысла. Сон стирает все различия: тогда и сейчас, жизнь и смерть. Я вне голода, вне тщеславия, вне заботы.

Я — игра света, иллюзия высшего порядка, просто невероятно представить себе, что это я.

Стоит ли прошлое того, чтобы его знать?

Боль ушла, но осталась скорлупа от неё, пустое пространство, где должна быть боль, но на её месте лишь ожидание боли.

Легко быть всеведущим, когда это всё уже было раньше.

Кладбище вдруг увиделось Марике старинным театром, где без конца играют одну и ту же пьесу, меняя лишь костюмы и прически.

Слезы текут по её щекам. Я обнимаю её, прислоняю спиной к себе, мою жену, Клер, в полном здравии, на берегу после кораблекрушения, плачущую как маленькая девочка, чья мама машет ей рукой с палубы тонущего корабля.

Я хочу иметь свободу действий, но я также хочу, чтобы мои действия имели смысл.

Тебя никогда не беспокоит, что всё самое лучшее уже случилось?

Но я не хочу просто верить, я хочу быть правой.

Он раз за разом гуглил ее имя, но она принадлежала к тем уникальным, неуловимым натурам, которые обитают исключительно в реальном мире.