Ивлин Во – цитаты и высказывания

За долгие годы, проведенные на общественном поприще, у нее сложилось мнение, что своевременное предложение поесть может разрешить любую сложную ситуацию.

Знать и любить другого человека – в этом и есть корень всякой мудрости.

Когда так страстно ненавидят, это значит, что ненавидят что-то в себе самих.

Я посмотрел на часы – шёл пятый час ночи, но ни её, ни меня даже не клонило в сон, ибо в воздухе этого города присутствовал невроз, который тамошние жители принимают за энергию.

Новости — это то, что интересует субъекта, которому нечем больше интересоваться.

Да, я джентльмен и ничего не могу с этим поделать: таким я родился.

Беда современного образования в том, что оно маскирует истинные размеры человеческого невежества. С людьми старше пятидесяти мы точно знаем, чему их учили, а чему нет. Но молодые люди снаружи все такие образованные, такие знающие, и только когда эта тонкая корка знания прорывается, видишь под нею глубокие провалы, о существовании которых даже не подозревал.

«Реалии жизни» нельзя усвоить с чужих слов...

— Но ты нашла то, что искала?
— Я примирилась с тем, что нашла. Ведь это то же самое?
— Для большинства людей — да. Но ты, мне кажется, хотела большего.

Это простая и хорошая женщина, которую неправильно любили.

Я думала, что он нечто вроде первобытного дикаря, но он не первобытный, а, наоборот, очень современный, самое последнее измышление нашего ужасного века. Небольшая часть человека, прикидывающаяся цельным человеческим существом.

В круговращении суток только первые, самые ранние часы остаются незахватанными людьми.

Люди строят разные планы насчет того, что они называют жизнью. И ошибаются. По большей части в этом виноваты поэты.

— Может быть, все мы бессмертны, — сказал раб.
— Может быть, все мы рабы, — сказала принцесса.

... скудная меблировка ее интеллекта, о которую обдирал себе коленки пришелец из Европы, была приобретена в местной школе и университете...

На ощипанном овцами пригорке под сенью раскидистых вязов мы съели землянику и выпили вино – которое, как и сулил Себастьян, с земляникой оказалось восхитительным, – раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь – Себастьян глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый ни единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы.
– Самое подходящее место, чтобы зарыть горшок золотых монет, – сказал Себастьян. – Хорошо бы всюду, где был счастлив, зарывать в землю что-нибудь ценное, а потом в старости, когда станешь безобразным и жалким, возвращаться, откапывать и вспоминать.

Мы следовали каждый своим путем, которые, правда, сводили нас довольно близко, но мы оставались чужими друг другу. Она рассказывала мне позднее, что взяла меня на заметку: так, разыскивая на полке нужную книгу, замечаешь вдруг другую, берешь в руки, открываешь и говоришь себе: «Эту мне тоже надо будет как-нибудь прочесть», – но пока что ставишь на место и продолжаешь поиски.

Рождественским подарком была живая черепашка с инкрустированным бриллиантами по панцирю вензелем Джулии; и это чуточку непристойное живое существо, то беспомощно оскальзывающееся на паркете, то поднятое для всеобщего осмотрения на ломберный столик или ползущее по ковру, прячась при малейшем прикосновении и тут же снова вытягивая морщинистую шейку и раскачивая серой допотопной головой, стало для меня образом всего того вечера, тем крючком на сети воспоминаний, который зацепляет внимание, хотя нечто гораздо большее совершается у нас на глазах.
– Господи, – сказала леди Марчмейн. – И неужели она ест все то же самое, что и обыкновенная черепаха?
– А что вы сделаете, когда она подохнет? – спросил мистер Самграсс. – Нельзя ли будет вставить в этот панцирь новую черепаху?

... большинство пишущих беременны всего одной-двумя книгами, а все дальнейшее — это профессиональное надувательство, коим непростительно злоупотребили гениальнейшие мастера – Диккенс и даже Бальзак.

... люди тратят такие деньги на [похороны] всяких родственников, которых они ненавидели всю жизнь, а зверюшек, которые их любили и были им верны, и никогда не задавали никаких вопросов, и ни на что не жаловались — в роскоши или в бедности, в радости или в горе, — зверюшек они торопятся зарыть, как будто это просто какая-нибудь скотина.

Конечно, те, у кого есть обаяние, в мозгах не нуждаются.

... Можно придать безупречную форму заблуждению, а можно истину облечь в неудачную форму.

Когда живешь с человеком, узнаешь и ту, другую, женщину, которую он когда-то любил.

– Но что с ним?
– Сердце. Какое-то ученое слово у него на сердце. Он умирает от ученого слова.

Молодые говорят: «Если что-нибудь не стоит делать хорошо, так вообще не стоит этого делать». Это сильно затрудняет им жизнь.

– Войны в наши дни начинаются не потому, что они кому-то нужны. Мы все жаждем мира и заполняем газеты конференциями по разоружению и арбитражу, но весь наш мировой порядок сверху донизу неустойчив, и скоро мы все, не переставая кричать о наших мирных устремлениях, опять ринемся навстречу гибели...
– Воля ваша, – сказал лорд Метроленд, – но я не вижу, как можно этим объяснить, почему мой пасынок пьёт горькую и путается с негритянкой.

Адам немного поел. Никакая рыба, размышлял он, не бывает так же хороша на вкус, как на запах; трепетная радость предвкушения меркнет от этого слишком прозаического контакта с костями и мякотью; вот если бы можно было питаться, как Иегова – «благоуханием приношения в жертву ему»! Он полежал на спине, перебирая в памяти запахи съестного – отвратительный жирный вкус жареной рыбы и волнующий запах, исходящий от неё; пьянящий аромат пекарни и скука булок. Он выдумывал обеды из восхитительных благовонных блюд, которые проносят у него под носом, дают понюхать, а потом выбрасывают… бесконечные обеды, во время которых запахи один другого слаще сменяются от заката до утренней зари, не вызывая пресыщения, – а в промежутках вдыхаешь большими глотками букет старого коньяка…

— Внизу джентельмен, зовут генерал Страппер. Желает видеть вас по срочному делу.
— По какому ещё делу?
— Не могу сказать, милорд, только он с хлыстом. Видно, очень чем-то расстроен.

... Прошлое и будущее так теснят нас с обеих сторон, что для настоящего совершенно не остается места.

Будущее, как мне кажется, принадлежит тем, кто умеет тонко чувствовать, а не волевым натурам.

Мне иногда кажется, что империя похожа на ветхое судно: открывается течь в одном месте, ее законопачивают, выкачивают воду и совсем уже собираются отплыть, как течь появляется где-то еще.

Может быть, всякая наша любовь – это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я – лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе.

— Кто так молится: «Боже, сделай меня добродетельным, но не сегодня»? Не помните?
— Нет. Вы, наверное.
— Я-то конечно. Каждый вечер.

Только очень крепкая вера способна выстоять в одиночку...

— У него великая воля к жизни, правда?
— Вы это так определяете? Я бы сказал — великий страх смерти.
— А разве есть разница?
— О да, конечно. Ведь страх не придаёт ему сил. Он его истощает.

Нет ничего надежнее хорошего воспитания.

— По-вашему, обязательно нам каждый вечер напиваться? — спросил меня как-то утром Себастьян.
— По-моему, обязательно.
— И по-моему, тоже.

История молодой жизни не будет правдивой, если в ней не найдут отражения тоска по детским понятиям о добре и зле, угрызения совести и решимость исправиться, чёрные часы, которые, как зеро на рулетке, выпадают с грубо предсказуемой регулярностью.

Часы не спешат — спешит время.

Обидно, что двое таких богатых людей влюблены друг в друга. Столько денег зря пропадает.