Аркадий Стругацкий – цитаты и высказывания

... главный бич человека в современном мире — это одиночество и отчуждённость.

Тот, кто умеет ремонтировать, тот не ломает, а кто умеет ломать, тот не умеет ремонтировать.

Есть сила, которую даже вам не побороть. Я имею в виду мещанство. Косность маленького человека. Мещан не победить силой, потому что для этого их пришлось бы физически уничтожить. И их не победить идеей, потому что мещанство ограничено и не приемлет никаких идей.

Имеет место грубый шантаж со стороны внеземного противника, хорошо оснащённого технически, безнадежно отсталого психологически и решительно ничем не обременённого морально-этически.

Совесть своей болью ставит задачи, разум – выполняет. Совесть задает идеалы, разум ищет к ним дороги. Это и есть функция разума – искать дороги. Без совести разум работает только на себя, а значит – в холостую.

Совесть задаёт идеалы, разум ищет к ним дороги. Это и есть функция разума — искать дороги. Без совести разум работает только на себя, а значит — вхолостую.

Просто удивительно, как быстро проходят волны восторга. Грызть себя, уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг приходит — и тут же уходит, и ничего от него не остается, кроме неловкости, мокрой спины и дрожащих от миновавшего возбуждения мышц.

... колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на Земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой. Святой Мика, мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был скелетом нашей натуры, в преклонении перед Человеком, в нашей любви к Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим себя на мысли, что любили не Человека, а только коммунара, землянина, равного нам... Мы всё чаще ловим себя на мысли: «Да полно, люди ли это? Неужели они способны стать людьми, хотя бы со временем?»

Литература не бывает плохой или хорошей. Литература бывает только хорошей, а все прочее следовало бы назвать мукулатурой.

Раньше я вёл каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боев, которые будут решающими.

Тупик — это отличный предлог, чтобы ломать стены.

Женщина рождает человека раз в девять месяцев, а мы, мастера, делаем это каждый день.

Стоит ли лишать человечество его истории? Стоит ли подменять одно человечество другим? Не будет ли это то же самое, что стереть это человечество с лица земли и создать на его месте новое?

За окном темнело, и по-прежнему лил дождь, крупный, тяжёлый, неторопливый дождь, которого было очень много и который явно никуда не торопился.

Только не надо мне рассказывать скучными словами о своей счастливой любви.  — Он оживился.  — Счастливая любовь вообще скучна,  — заявил он.  — Это понимали ещё древние. Никакого настоящего мастера идея счастливой любви не привлекала. Несчастная любовь всегда была самоцелью великих произведений, а счастливая в лучшем случае — фоном.

Все самое плохое в человеке начинается со лжи.

Иногда чужие раны больнее…

Детей бить нельзя. Их и без тебя будут всю жизнь колотить кому не лень, а если тебе хочется его ударить, дай лучше по морде самому себе, это будет полезней.

Чтобы начать работать, надо хорошенько заскучать, чтобы ничего больше не хотелось.

— Какой смысл говорить о будущем? — Возразил Павор. — О будущем не говорят, будущее делают. Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести.

Вы не представляете себе строительство нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. Строить, только строить. Ничего не разрушать.

Я знал одного трутня,  — серьёзно сказал Горбовский.  — Но его очень не любили девушки, и он начисто вымер в результате естественного отбора.

Валяться нужно,  — с глубокой убеждённостью отвечал Горбовский.  — Это философски необходимо. Бессмысленные движения руками и ногами неуклонно увеличивают энтропию Вселенной. Я хотел бы сказать миру: «Люди! Больше лежите! Бойтесь тепловой смерти!»

Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить.

Самые разные катаклизмы – будь то глобальная пандемия, или всемирная война, или даже геологическая катастрофа – выплескивают на поверхность одну и ту же накипь: ненависть, звериный эгоизм, жестокость, которая кажется оправданной, но не имеет на самом деле никаких оправданий…

Я прекрасно помню это видение мира, когда любой носитель разума априорно воспринимается как существо, этически равное тебе, когда невозможна сама постановка вопроса, хуже он тебя или лучше, даже если его этика и мораль отличаются от твоей...

— Образование — это, дружок, тоже не всегда благо. Это как автомат — смотря в чьих руках…
— Образование — всегда благо,  — сказал Мак.

Он подхватил с пола один из альбомов и стал рывками переворачивать листы.
— Какой мир загадили, — говорил он — Какой мир! Ты посмотри, какой мир!..
Гай глядел ему через руку. В этом альбоме не было никаких ужасов, просто пейзажи разных мест, удивительной красоты и четкости цветные фотографии — синие бухты, окаймленные пышной зеленью, ослепительной белизны города над морем, водопад в горном ущелье, какая-то великолепная автострада и поток разноцветных автомобилей на ней, и какие-то древние замки, и снежные вершины над облаками, и кто-то весело мчится по снежному склону горы на лыжах, и смеющиеся девушки играют в морском прибое...
— Где это все теперь? — говорил Максим. — Куда вы все это девали, проклятые дети проклятых отцов? Разгромили, изгадили, разменяли на железо... Эх, вы... человечки...

Это было самое большое и самое страшное открытие из всех, которые Максим сделал на своем обитаемом острове.
Излучение башен предназначалось не для выродков. Оно действовало на нервную систему каждого человеческого существа этой планеты. Физиологический механизм воздействия известен не был, но суть этого воздействия сводилась к тому, что мозг облучаемого терял способность к критическому анализу действительности. Человек мыслящий превращался в человека верующего, причем верующего исступленно, фанатически, вопреки бьющей в глаза реальности. Человеку, находящемуся в поле излучения, можно было самыми элементарными средствами внушить все, что угодно, и он принимал внушаемое как светлую и единственную истину и готов был жить для нее, страдать за нее, умирать за нее.
А поле было всегда. Незаметное, вездесущее, всепроникающее. Его непрерывно излучала гигантская сеть башен, опутывающая страну. Гигантским пылесосом оно вытягивало из десятков миллионов душ всякое сомнение по поводу того, что кричали газеты, брошюры, радио, телевидение, что твердили учителя в школах и офицеры в казармах, что сверкало неоном поперек улиц, что провозглашалось с амвонов церквей. Неизвестные Отцы направляли волю и энергию миллионных масс, куда им заблагорассудится. Они могли заставить и заставляли массы обожать себя; могли возбуждать и возбуждали неутолимую ненависть к врагам внешним и внутренним; они могли бы при желании направить миллионы под пушки и пулеметы, и миллионы пошли бы умирать с восторгом; они могли бы заставить миллионы убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств... Они могли все.

Пусик, миленький, ты не вникай, я этого сама ничего не понимаю, но это даже хорошо, потому что вникание порождает сомнение, сомнение порождает топтание на месте, а топтание на месте — это гибель всей административной деятельности, а следовательно, и твоя, и моя, и вообще.

Главное остаётся на Земле. Как всегда, впрочем.

Все мы немножко лошади,  — проникновенно сказал Жилин.  — Каждый из нас по-своему лошадь. Это жизнь всё перепутывает. Её величество жизнь. Эта благословенная негодяйка.

— Спокон веков у нас так: бах-трах-тарарах, перебьют всю живность, а потом начинают устраивать заповедники.
- Что это ты?  — сказал Сергей.  — Ведь они же мешают.
- Вот нам всё мешает,  — сказал Матти.  — Кислорода мало мешает, кислорода много — мешает, лесу много — мешает, руби лес... Кто мы такие в конце концов, что нам всё мешает?

- Слушайте, Джойс,  — сказал Иван.  — Вот русский мальчик спрашивает, что вы будете делать, когда разбогатеете?
Некоторое время Джойс внимательно глядел на Юру.
- Ладно,  — сказал он.  — Я знаю, какого ответа ждет мальчик. Поэтому спрошу я. Мальчик вырастет и станет взрослым мужчиной. Всю жизнь он будет заниматься своей... как это вы говорите... интересной работой. Но вот он состарится и не сможет больше работать. Чем тогда он будет заниматься, этот мальчик?
<...>
- Я... не знаю, я как-то не думал... — он замолчал. Бармен серьезно и печально смотрел на него. Медленно ползли ужасные мгновения. Юра сказал с отчаянием: — Я постараюсь умереть раньше, чем не смогу работать... — Брови бармена полезли на лоб, он испуганно оглянулся на Ивана. В полнейшем смятении Юра заявил: — И вообще я считаю, что самое важное в жизни для человека это красиво умереть!

Инструкция — это для тех, кто ещё не умеет.

Да, капитализм — труп. Но это опасный труп.

Нет ничего невозможного, есть только маловероятное.

Думайте. Вы, бедные и слабые, вам говорю: думайте! А сейчас идите.

Все это до того омерзительно, что я вообще исключал возможность такого явления, и понадобилось вмешательство постороннего человека, мальчишки, чтобы... Да. Омерзительно. Я не ждал этого от вас, молодые. Как это оказалось просто — вернуть вас в первобытное состояние, поставить вас на четвереньки три года, один честолюбивый маньяк и один провинциальный интриган. И вы согнулись, озверели, потеряли человеческий облик. Молодые, веселые, честные ребята... Какой стыд!

— Это незаконно, Алексей, — негромко сказал Юрковский.
Быков вернулся к столу и сел.
— Если бы ты знал, Владимир, — сказал он, — без скольких законов я могу обойтись в пространстве. И без скольких законов нам придётся обойтись в этом рейсе.