Андре Жид – цитаты и высказывания

И в их обществе я ощущаю своё одиночество ещё мучительнее...

Благодеяния <...> бывают приятны только в тех случаях, когда мы имеем возможность платить тем же.

Увы! Самое жалкое убожество — убожество характера — часто глубоко скрыто и обнаруживается лишь при длительном общении.

Человек не может обнаружить новые океаны, если он не имеет смелости потерять из виду берег.

Приятно сознавать, что у вас приличная наружность, элегантный костюм, изящные манеры, непринужденная улыбка, открытый взгляд и, наконец, еще что-то трудно определимое в походке, свидетельствующее, что вы выросли в довольстве и ни в чем не нуждаетесь. Но все это утрачивает свежесть, после того, как вы поспали на садовой скамейке.

Если мне нечего бояться их, то и нечему учиться у них.

Сущность любви в том и состоит, что она не может оставаться одной и той же, а должна постоянно расти, потому что в противном случае она начинает убывать; этим-то она и отличается от дружбы.

Каждый из нас понимает у других лишь те чувства, на которые способен сам.

Всё давно уже сказано, но так как никто не слушает, приходится постоянно возвращаться назад и повторять всё сначала.

Многие поступки кажется нам неблаговидными, даже отвратительными, просто из-за того, что мы недостаточно хорошо знаем обусловившие их мотивы.

И она уже любила его чуть меньше, потому что он любил её чуть больше.

Человек не способен на выбор, и он всегда действует, уступая наиболее сильному искушению.

Никогда не давайте разубедить себя в том, что жизнь может стать лучше, — как ваша собственная жизнь, так и жизнь других людей.

Верьте тем, кто ищет истину; не доверяйте тем, кто нашел ее.

Чувство, которое изображают, и чувство, которое испытывают, почти неразличимы.

В течение многих лет мой голос представлялся мне гласом вопиющего в пустыне, позже я думал, что обращаюсь к очень немногим, но вы доказали мне сегодня, что я был прав, когда верил в преимущество узкого круга читателей. Вы подали свой голос не столько за мой труд, сколько за тот независимый дух, который витает в моих книгах, за тот дух, который в наши дни подвергается всевозможным нападкам.

Человек не может уклониться от влияний; как бы мы ни хоронились, какой бы стеной ни окружали себя, мы все же их испытываем.

Искусство живёт принуждением и гибнет от свободы.

Есть польза в желаниях и польза в пресыщении ими — поскольку при этом они лишь возрастают. Ибо... каждое желание делало меня более богатым, чем обладание, всегда ложное, предметом моего желания.

Если ты будешь приносить сюда свои сожаления, заботы, угрызения совести, лучше не приходи. <...> У меня, как в мечети, входя, разуваются, чтобы не приносить со двора грязи.

Я совсем не хочу быть счастливой. Я предпочитаю знать.

Образование годится только для сильных.

Если бы люди были способны снова исполниться нетерпимостью юности, то пришли бы в ярость, увидев, во что они превратились.

Уметь освободиться, это — ничто, трудно уметь быть свободным.

Лучшие человеческие творения неизбежно дышат скорбью. Чем был бы рассказ о счастье? Лишь то, что подготовляет его, потом то, что его разрушает, подлежит рассказу.

Быть может, эта необходимость лжи меня слегка тяготила; но я быстро пришел к убеждению, что худшие на свете вещи (ложь, например, не говоря о другом) трудны только до тех пор, пока их делаешь, но что каждая из них, и очень скоро, становится удобной, приятной, легкой к повторению и скоро совсем естественной. Как во всякой вещи, первоначальное отвращение к которой побеждено, я кончил тем, что стал находить удовольствие в самом этом обмане, увлекаться им, как игрой моих, еще неведомых мне, способностей.

Ах, если бы все окружающие нас могли убедиться в этом! Но большая часть из них надеется добиться от себя чего-нибудь хорошего только принуждением; они нравятся самим себе только искалеченными. Каждый старается меньше всего походить на самого себя. Каждый выдумывает себе хозяина, потом подражает ему; он даже не выбирает себе хозяина, которому подражает; он принимает уже указанного хозяина. Однако, я думаю, что можно иное прочесть в человеке. Но не смеют. Не смеют перевернуть страницу. Законы подражания; я называю их законами страха. Человек боится остаться одиноким; и совсем не находит себя. Эта нравственная агорафобия мне отвратительна; это худший вид трусости. Между тем создает всегда одинокий. Но кто здесь хочет создавать? То, что чувствуешь в себе отличного от других, это и есть редкость, которой обладаешь; она-то и придает каждому его собственную ценность, и именно это все стараются уничтожить. Подражают. И думают, что любят жизнь.

Таинственным своеобразием человек чаще всего бывает обязан тесноте. Он может вырваться на простор, только устремившись в высоту.

Кто имеет несколько Богов, тот имеет войну.

Семьи, я ненавижу вас! Закрытые дома, занавешенные окна, ревниво охраняемое счастье!

Куда бы ты ни пошел, ты можешь встретить только Бога.

Брось мою книгу; скажи себе, что в ней лишь одна из тысяч возможных жизненных позиций. Ищи свою. Никогда не делай того, что кто-то другой смог бы сделать так же хорошо, как ты. Никогда не говори и не пиши того, что кто-то другой смог бы сказать или написать так же хорошо, как ты. — Берись лишь за то, что, как ты чувствуешь, не сможет сделать никто, кроме тебя, и, терпеливо или нетерпеливо, делай себя самым неповторимым из всех созданий.

И наша жизнь предстает перед нами как стакан, наполненный ледяной водой, запотевший стакан в руках охваченного горячкой, который хочет пить и выпивает все одним глотком, хорошо зная, что ему следовало бы помедлить, но не имея сил отвести этот упоительный стакан от своих губ, столь свежа эта влага, так возбуждает в нем жажду жар лихорадки.

Натанаэль, не задерживайся подле того, кто похож на тебя; никогда не задерживайся, Натанаэль. Как только окружение становится похожим на тебя или, наоборот, у тебя возникает сходство с окружением, оно перестает быть для тебя полезным. Оставь его, ничто для тебя так не опасно, как твоя семья, твоя комната, твое прошлое. Бери от каждой вещи лишь урок, который она тебе преподносит; и пусть наслаждение, которое от нее исходит, опустошает ее.

Чем существо слабее, тем страшнее для него всякая перемена.

Что касается папы, то он полагается на Господа: так удобнее.

Некоторые люди очень радуются такому умению владеть собой, не соглашаясь признать, что часто бывают обязаны этой способностью не столько силе характера, сколько известной вялости темперамента.

Ах, если бы вы знали, как противно держать в голове кучу фраз великих писателей, непреодолимо срывающихся с языка, когда хочешь выразить искреннее чувство.

Она ничего не умела открыть самостоятельно. Каждый из её восторгов — теперь я понимаю это — был для неё только постелью, на которой её мысли удобно было улечься рядом с моими мыслями; ничто в них не служило ответом на глубокие требования её собственной природы.

По мере того как душа погружается в набожность, она утрачивает смысл реальной жизни, вкус, потребность и любовь к ней. Ослепленные своею верою, они перестают видеть окружающий их мир и себя самих. Я же больше всего стремлюсь к тому, чтобы отчетливо разбираться во внешних впечатлениях и внутренних переживаниях, так что положительно задыхаюсь в плотной атмосфере лжи, которая вполне может прийтись по сердцу набожному человеку.