Цитаты на тему «цензура»

И если вернуться к разговору об искусстве, то, конечно, прелестно, что разрешают Стравинского, и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Но это также означает, что империя в состоянии позволить себе определенную гибкость. В каком то смысле это не уступка, а признак самоуверенности, жизнеспособности империи. И вместо того, чтобы радоваться по этому поводу, следовало бы, в общем, призадуматься…

Большую часть моей жизни я мечтал, чтобы цензуры не было, а сейчас я абсолютно искренне говорю, что цензура должна быть. Цензура на уровне культуры, морали…

Неплохо было бы начать фильтровать базар -
Ты права.
Мент нас упаковывает в автозак
Как дрова.

Решив однажды скрыть, не повторяют, а молчат в дальнейшем.

Меня когда четырнадцать лет назад с «НТВ» увольняли, наслушался от всяких доброхотов: ты пойми, ну вот три больших федеральных канала, они должны быть у нас под контролем. И всё! Потом, оказалось, нет, не всё. Всё-таки дециметровые типа «РЕН ТВ» тоже должны быть сугубо лоялисткими. Но только телевидение. И всё! Потом и газеты стали мешать. Не более полутора малотиражек с независимой редакцией. И журналы тоже, и даже глянец. Ну как это «Forbes» у нас в России будет издавать не наш человек, как это было сих пор. И всё-таки, мол, это же оффлайн. Онлайн-то ладно, ваша резервация, кувыркайтесь там как хотите.
И теперь селись запретить «Telegram», и уже прямо сами говорят, что осенью примутся за «Фейсбук». А дальше что? YouTube? Чего вот мы тут с вами крякаем? Как Серая Шейка в сказке Мамина-Сибиряка. Всё сужается и сужается полынья последняя на замёрзшей реке, бедная там Серая Шейка с переломанным крылышком, и, значит, в одно прекрасное утро застынет и эта акваторийка.

Ушел СССР, лишь бы цензура вашей души не мутилась. — решили в Кремле.

Цензура вызывает у меня алкогольный протест!..

Люди смогли бы жить без искусства, а цензоры – нет.

Я хорошо знаю ­телевизионную практику в Штатах, Европе и Англии. У меня там куча друзей и знакомых, я обсуждаю с ними их взаимодействия с властью. Так вот, СМИ, построенного на свободе слова, не существует нигде. Наверное, было бы интересно, чтобы такие СМИ и такие страны были. Но так не бывает.

Опасно только запрещённое слово.

Меня часто спрашивают, была ли у нас цензура. И была и не была. Я уже рассказывал, как была устроена цензура при Галилее. Так вот, точно так же было и у нас. Надо было представить своего рода клятвенное заявление, что в материалах нет ничего противного вере и Отечеству, и ещё заявление специальной комиссии экспертов, что передача удовлетворяет таким-то требованиям. Этих требований был целый том, и эксперты знали их в той области, за которую отвечали. Я помню, например, что нельзя было показывать в кадре половозрелых крабов. Потому что тогда было разное законодательство, касающееся ползающих и плавающих морских тварей. Пока крабы плавают, они рыбы, а когда они ползают, то это другое. И поскольку половозрелые крабы могут и ползать и плавать, становится непонятно, что это такое и какие правила к ним применимы. Я столкнулся с этим, потому что в нашем подводном фильме были крабы. Когда меня пригласили работать на телевидение, мне сказали: «Вы всё знаете про половозрелых крабов и прочее, и вы должны сами за всё отвечать, а мы будем за вами смотреть». Это самая разумная система, и у меня практически никогда не было серьёзных затруднений с цензурой, разве что один раз с военными, когда я рассказывал про ускорители, тогда мощные ускорители рассматривались как космическое оружие. Мне сказали: «Вы нарушили, нельзя было об этом рассказывать». — «Ну, покажите, что именно было нельзя говорить?» — «Нет, не можем, это секрет». На этом мы и разошлись. Такие были времена.

Мы смонтировали две передачи о том, как спасти страну при помощи инноваций и коренных изменений. <...> В понедельник было заседание коллегии Госплана, посвященное экономике Сибири, на которое был приглашен Аганбегян. Выступал Байбаков, и половина его выступления была посвящена проклятиям в адрес Аганбегяна, ну и частично — меня. Он говорил, что передача эта — совершенно безответственное дело, мы раскрыли государственную тайну, дезинформировали советский народ о состоянии нашей экономики, совершив идеологическую диверсию. В результате было организовано две комиссии: одна — со стороны КГБ — по вопросу разглашения государственной тайны, а вторая — со стороны ЦК — об идеологической ошибке на центральном телевидении. Приходят эти комиссии, а им предъявляют полную стенограмму передачи с визой и печатью Госплана! Правая рука не знает, что делает левая! И ведь никто не требовал от нас этой визы, просто у меня было счастливое прозрение. Началось расследование комиссий. <...> Когда надо было подводить черту под расследованием комиссий, нас — меня и Николаева — вызвали к зампреду Гостелерадио Владимиру Ивановичу Попову. Я его знал, мы с ним в теннис играли. Мы явились к нему в кабинет, и он стал нам выговаривать, как мальчишкам, которые спалили физкабинет, перебили окна и вообще сделали что-то совершенно неподобающее. «Как вы безответственны! Страна в таком положении! Зачем вы лезете в экономику? Рассказывайте лучше про свои галактики и одуванчики». <...> Когда мы пошли к выходу через весь громадный кабинет с двойными дверями, он пошел нас провожать, непонятная такая куртуазность. И когда я уже выходил из комнаты, Попов меня похлопал по плечу и говорит: «Знаешь, Сергей, вы все правильно сделали». Время было тогда непонятное, у власти был Черненко.

Я всегда открыто заявлял о том, что не одобряю последних российских законов, направленных на ужесточение цензуры в интернете.

От цензуры нет спасенья языку живому -
Ты теперь не какаешь, а ходишь по большому.

Меня так достали люди, думающие, что искусство должно быть красивым и приятным глазу. Искусство может быть красивым, оставаясь в то же время страшным, гротескным или пугающим. Это не делает его менее значимым. Если люди испуганы или шокированы, они должны спросить себя, почему, а не выдвигать в ответ цензуру.

Цензура – это тоже самое, что сказать взрослому мужчине, что он не может есть стейк, потому что его не может прожевать младенец.

Даже за легкий «фак» в эфире нас отфакают по полной.

Существует несколько способов сжечь книгу. И мир полон людей, бегающих с зажженными спичками.

Не все мысли проходят через мозг, некоторые — только через цензуру.

Стендап перестал быть веселым занятием. Когда мне было 27, я шутил на спорные темы  — про геев или СПИД. Если я начну так шутить сейчас  — это моментально попадет в YouTube, начнутся пикеты, петиции, и мне придется извиняться. Как вообще шутить в такой обстановке?

Я помню, как одна за другой умирали газеты, словно бабочки на огне. Никто даже не пытался их воскресить. Никто не жалел о них. И тогда, поняв, насколько будет спокойнее, если люди будут читать только о страстных поцелуях и жестоких драках, наше правительство подвело итог, призвав вас, пожирателей огня.

Утраченную веру в слово мне вернула цензура.

Цензура в конце концов приходит к тому, что запрещены все книги, кроме тех, которых никто не читает.

Именно так осуществляется теперь новая цензура. Не ограничениями, а избыточностью. Книги, могущие побеспокоить, заваливаются массой безвкусной макулатуры.

Я люблю делать то, что не пройдет цензуру.

У нас [в стране] цензоров в два раза больше, чем писателей.

У каждой свободы есть некая грань, которую переходить нельзя. И каждый разумный человек ее чувствует, потому что у него есть некий «внутренний цензор».

Свободная печать бывает хорошей или плохой, это верно. Но еще более верно то, что несвободная печать бывает только плохой.

Ни одно цивилизованное государство в мире не должно строиться на цензуре. Если государство причиняет вред свободе, если государство сулит опасность критику режима устами обычного рабочего, то это не государство, а рабская плантация. Не дай бог какой-то раб в поле крикнет, как он устал. Другие рабы его поддержат, они задумаются, в каком аду они живут, и будет восстание. Рабовладельца повесят и будет новый режим.

Народным режимам нужно, чтобы мы потеряли память, и потому они называют книги бесполезной роскошью; тоталитарным режимам нужно, чтобы мы не думали, и потому они запрещают, уничтожают и вводят цензуру; и тем и другим нужно превратить нас в глупцов, которые будут спокойно воспринимать свою деградацию, и потому они предпочитают кормить нас манной кашкой вместо чтения.

Когда ничто на нечто претендует,
душа моя смущенная бунтует
и выразить протест свой норовит.
Цензуры нет, но цензоры остались,
они искать крамолу не устали
у всех, кто мало-мальски даровит. Рождённые в эпоху обезлички,
они стучат, скорее, по-привычке,-
я узнаю их хищный, цепкий взгляд.
Снабжённые копытами, рогами,
они нас выставляют дураками,
но как всегда, прозрачен их наряд.

Как ни странно, отсутствие абсолютной свободы и наличие цензуры создают достаточно благоприятные условия для художника. Чтобы у человека окрепли мускулы, необходимо притяжение земли. Космонавты, лишенные в полете земного притяжения, теряют кальций, они не могут заниматься спортом. Нужно давать мускулам нагрузку, поднимать тяжести. Наличие цензуры помогает художнику наращивать мускулы. Он знает, что он хочет сказать нечто, о чем говорить нельзя, и находит способ каким-то образом это выразить. Сама ситуация заставляла работать фантазию. А когда все позволено, придумывай что хочешь, напрягай и так и сяк фантазию, все равно никого ничто не волнует. Неужели и впрямь для расцвета духовного искусства обязательно нужны неблагоприятные условия? Парадоксальная ситуация.

Строгая цензура со всеми способами полиции и таможни никак и нигде не может остановить ни ввоза книг, ни внутренних сочинений; и стоит только такое сочинение запретить, то оно сделается для всех интересным и даже писанное разойдется по рукам.

Люди ведут себя так, как их выдресировали, какие новости для них выбрали, как их отвлекают от того, о чём они не должны слышать.

Запрет — верх политической импотенции.

Быть цензором — значит отсеивать разумное, доброе, вечное.

Самая главная беда очень многих тележурналистов в том, что не существует внутренней цензуры. А внутренняя цензура, для меня, это культура и совесть. Вместе взятый такой сплав. И зачастую либо нет одного, либо другого, либо и того и другого вместе.

О вещах типа цензуры… Я думаю, на телевидении должно быть разрешено всё. Вы знаете, я подразумеваю под этим что угодно. Но я не ведаю, кто ещё поддерживает эту идею. Даже левые политические партии утверждают, что цензура в некоторой степени должна присутствовать, что некоторые вещи являются проявлением дурновкусия. Однако ни у кого нет права определять, что такое дурновкусие.

Если эти бессвязные отрывки покажутся тебе достойными тиснения, то напечатай, да сделай милость, не уступай этой суке цензуре, отгрызывайся за каждый стих и загрызи ее, если возможно.

Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в цензуре не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали.