Михаил Михайлович Пришвин – цитаты и высказывания

Я был счастлив, и единственно чего мне еще не хватало, это, чтобы счастливы, как я, были все.

Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которою все интересуются и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу.

Мы часто видим, что мужчина кое-какой, а женщина превосходная. Это значит, мы не знаем скрытого достоинства этого мужчины, оцененного женщиной: это любовь избирательная, и, вероятно, это-то и есть настоящая любовь.

У меня есть друг, я люблю — значит, я существую.

Раб, терпя, всё откладывает в будущее, господин сегодня же открыто вступает в борьбу за своё настоящее. Господин — властитель настоящего дня, раб — будущего.

Аскетизм как цель есть величайшая нелепость. Он есть покров ханжи и лицемерия. Настоящий аскетизм является сам собой, как морщины па лбу, как следствие глубочайших переживаний.

Зверь знает всё, но не может сказать. Человек может сказать, но ничего не знает.

Поэзия как и любовь — это явления таланта, а талант от бога. Вот почему ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии или в любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хозе (Кармен), в поэзии Блока. Словом, талант — это путь, но не сущность. И если сущность есть бог, то подмена её фетишем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой.

Хитрость есть низшее свойство ума и высшее свойство глупости.

Идеал – движение: горе и счастье одинаково могут открыть и закрыть путь.

Любовь — это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль своим собственным путем.

Охранять природу — значит охранять Родину.

Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя.

Ближе всех к природе рождающая женщина: она одной стороной даже сама природа, а с другой — сам человек.

Без юмора живут только глупые.

Одно время, когда я был на просеке, явилось солнце, и в оснеженном еловом лесу на просеке было до того прекрасно... Вот бывает красиво так, что хочется из этого что-нибудь делать и тут же записывать в книжечку, по бывает до того красиво, что и в голову не приходит записывать, а только жить хочется, и вот это именно и есть настоящее счастье!

Начало любви — во внимании, потом — в избрании, потом — в достижении.

Когда люди живут в любви, то не замечают наступления старости, и если даже заметят морщину, то не придают ей значения: не в этом дело. Итак, если бы все люди любили друг друга, то вовсе бы и не занимались косметикой.

Ничего не могу сказать вам о том, как мне после севера показалось в нашем берёзовом лесу с высокой цветущей травой: это счастье пришло. А когда счастье приходит — уходят слова. Знаешь ли ты ту любовь, когда тебе самому от неё нет ничего ни теперь и не будет, а ты всё-таки любишь через это все вокруг себя и ходишь по полю и лугу и подбираешь красочно одно к одному, синие васильки, пахнущие мёдом, и голубые незабудки.

Тот не страшен, кто живёт своими чувствами и согласным с ними умом: это и есть человек, каким все мы должны быть. А страшен, кто обошёл свои природные страсти холодным умом и огонь души своей запер в стены рассудка.

Гигиена любви состоит в том, чтобы не смотреть на друга никогда со стороны и никогда не судить о нем вместе с кем-нибудь. До тех пор, пока я не умел пользоваться этими правилами, я то время теперь чувствую, как будто не было у меня ни мыла, ни полотенца, и я ходил неумытым.

Вся любовь, как вода, каждый берёт из неё сколько может зачерпнуть своим ведром. К воде приходят с ведром, к любви — с душой. Бывают и вёдра побольше и поменьше, а уж души! Вот оттого всё по-разному и понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и о своём говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришёл на берег океана. Так вот отчего все бывают так глупы, когда говорят о любви: это оттого, что о любви говорят они лишь в меру своего опыта. Речь идет об океане, а они говорят каждый только о том, что мог он зачерпнуть своей личной посудиной. Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю своё личное ведерышко в океан, складываю руки на груди своей, как складывал в детстве своем на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своём личном.

В. Д. Лебедева. Я ей признался в чувстве своём, которого страшусь, прямо спросил:
— А если влюблюсь?
И она мне спокойно ответила:
— Всё зависит от формы выражения и от того человека, к кому это чувство направлено, — человек должен быть умный.
Ответ замечательно точный и ясный, я очень обрадовался.
Мы с ней пробеседовали без умолку с 4 часов до 11 вечера. <...>
Ко мне подходит то, что есть у всех и считается у всех за обыкновенное, и потому они этого не замечают. А мне это приходит как счастье.

Стучат в калитку. Я из форточки:
— Кто там?
Тонкий женский или детский голосок:
— Здесь живет литер... атор?
Я переспросил:
— Писатель Пришвин?
Ответ:
— Сейчас посмотрю.
И, видимо, читает вслух по записке:
— Комсомольская, 85, дом Пришвина, Литер Атор.
Спускаюсь вниз, открываю калитку. Входит во двор здоровенная девица.
— Вы Литер Атор? — спросила она.
— Я сам.
И она пригласила меня читать на вечере Куркрола при МТП.
— Не знаю, — сказал я, — не понимаю даже, что значит Куркрол.
— Товарищ Атор, — изумилась она, — как же так вы не знаете: Куркрол — это курсы кролиководства.
Такие вот бывают недоразумения с этими сокращениями постоянно.

Написал рассказ для маленьких детей «Утенок-стахановец». Необычайная трудность этих рассказов состоит в том, чтобы добиться той глупинки или наивности среды, единственно в которой только и может плавать шлак мысли.

Не знаю, любит ли она, как мне хочется, и я люблю ли её, как надо, но внимание наше друг к другу чрезвычайное, и жизнь духовная продвигается вперед не на зубчик, не на два, а сразу одним поворотом рычага на всю зубчатку. <...> Какое же это счастье быть избранным: ведь много-много разных людей проходило, и напрашивалось, и, узнав свое «нет», уходило в Лету. Но я пришёл, и мне ответилось «да», и среди множества званых я один стал избранным. А сколько тоже и их проходило и прошло, и только единственная получила мое «да» и стала избранной, и мы оба избранные без вина напиваемся и блаженствуем в задушевных беседах. Я будто живую воду достаю из глубокого колодца её духа, и от этого в лице я нахожу, открываю какое-то соответствие этой глубине, и лицо для меня становится прекрасным. От этого тоже лицо её в моих глазах вечно меняется, вечно волнуется, как звезда.

«Обломов». В этом романе внутренно прославляется русская лень и внешне она же порицается изображением мёртво-деятельных людей (Ольга и Штольц). Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода толстовское «неделание». Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, и только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлено обломовскому покою. В романе есть только чисто внешнее касание огромного русского факта, и потому только роман стал знаменит. Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существу и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошёл, да как пошёл! Вне обломовщины и максимализма не было морального существования в России, разве только приблизительное.

Подлинная любовь не может быть безответной, и если все-таки бывает любовь неудачной, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь. Подлинная любовь, прежде всего, бывает внимательной, и от силы вниманья зависит сближение.

В том-то и дело, что и та любовь (от бога), и эта любовь (от страсти) автономны, и если женщина разлюбит, бог почему-то не заступается. Так что, как бы мы ни любились, несчастие допустимо. Значит, держись в любви своей так высоко, чтобы, встав на цыпочки, на большие пальцы, земли касался бы, а концами длинных пальцев руки доставал бы до неба, — в такой любви тебя не унизит никакое несчастие.

Грех существует, когда есть страх, и страх бывает, когда близко наказание, но если нет страха и опасности, то нет и чувства греха и делай как хочешь. <...> Так легкомыслие мчалось на коне Случая, минуя до поры до времени волчьи ямы Греха.

Не знаю, зачем счастливому чужую жизнь наблюдать, он как бы идет под зонтиком, и вода вся, падающая на него, скатывается. Несчастный, дойдя до последнего несчастья, вывертывается, как зонтик иногда от сильного ветра — хлоп! и вывернулся вверх чашей, — и вода, падающая сверху, в него собирается.

Теперь, когда много лет прошло и я все испытал, я думаю, что не горе дает нам понимание жизни всей во всем родстве, как я ее в ту ночь понимал, а все-таки радость; что горе как плуг, только пласт поднимает и открывает возможности для новых жизненных сил. Но есть много наивных людей, кто понимание наше жизни других людей в родстве с нами прямо приписывают страданию. И мне тоже было тогда, как будто болью своей я вдруг стал все понимать. Нет, это не боль, а радость жизни открывалась во мне из более глубокого места.

Вчера у нас был разговор о победителе, которого не судят. Так представилось всё, что война идёт, конечно, за единство хозяйственного управления миром: Англия давно стремится к этому, Америка этим тоже теперь занята, Россия и Германия, — и говорить нечего! Все стремятся к единству, но разными путями, и на путях встречаются врагами. Так что война происходит за пути к единству. Германия стремится достигнуть цели путём господства немцев над всем миром. Русские против господства наций отдельных, и самое господство уничтожают посредством механизма управления. Так вот теперь будет в нашем суде решать всё победа... Мира теперь так хочется всем, что если кто устроит мир, тому от всех будет и признание, и прощение, и забвение ужасного прошлого.

Чехов — поэт нежных прикосновений к страдающей душе человека...

Бывает любовь от щедрости, много дано и через край переливается. А то любовь бывает и от скупости: живет человек очень скупо, будто сундук у него есть особый, и он туда всё складывает, а сам не ест. Но приходит час, и сундук открывается: душа, ешь, пей и веселись! — и это тоже любовь. А то бывает, для себя от жизни остается только боль и эта боль собирается, собирается и вдруг сразу вся переходит в страх за жизнь другого, а себе стало хорошо, и вот это хорошее есть тоже любовь.

Вся жизнь русского народа выразилась в двух её пророках: Достоевском и Толстом. В «Бесах» «общее дело» вскрыто как личное дело властолюбцев. Властолюбие как сила греха. Истоки властолюбия — самообман.

Как самая романтическая любовь почти всегда кончается постелью, так и самая многообещающая власть кончается плахой.

Подлинная жизнь — это жизнь человека в связи с его близкими: в одиночку человек – это преступник, или в сторону интеллекта, или же в сторону бестиального инстинкта.

Восточные люди крах личного усилия объясняют судьбой: судьба! у социалистов судьба — экономическая необходимость, у моралистов — долг, у художников — скука.

Хорошо, что вспомнилось в этот день... <...> ... читал сегодня Карамзина о Париже, и вот воробей в Люксембургском саду встал передо мной в ярком первовесеннем свете, какая-то дама бросала ему крошки хлеба, я загляделся — и вдруг она*, в розовом вся, смеющаяся, пришла.
— Вы запоздали, — сказал я.
— Так нужно, — ответила она, — нельзя же мне первой...
Правда: первой на первое свидание, как это можно! Нам, неопытным и выученным по романам, кажется, что женщины должны стремиться ко лжи и т. д., между тем они искренны до такой степени, что мы и вообразить это себе без опыта не можем; только эта искренность, сама искренность совсем не похожа на наше понятие о ней, мы смешиваем её с правдой.