Мариша Пессл – цитаты и высказывания

Даже самый ненадежный свидетель в душе таит истину.

Итак, я здесь умру. Сброшу с себя свою маленькую жизнь. Да я и не носил ее толком. Жизнь была мне костюмом, я надевал ее по особым случаям. В основном она висела в глубинах гардероба, и я про нее не вспоминал. А ведь нам полагается умирать, когда уже расползаются стежки, когда локти и коленки измазаны травой и грязью, пуговицы оборваны, накладные плечи перекосило, потому что тебя вечно кто-нибудь обнимал и ткань поблекла под ливнями и обжигающим солнцем.

Лицо у нее было как потускневшая лампочка – человек всю жизнь провел в услужении, сразу видно.

Есть квантовая механика, есть теория струн, а есть самый заумный фронтир природы – женщины.

В каждом раю найдется змей.

Когда что-то мнится совпадением, в девяти случаях из десяти это не оно.

Взглянешь на лица – вроде счастливы, но это, конечно, мало о чем говорит. На фотографиях все улыбаются.

Время высасывает из памяти и страх, и боль.

В него все влюблялись, дитя мое. Ты в его руках стала бы простой глиной. И это всех вас касается. Как устоять пред человеком, который понимает и ценит тебя до последней капли?

Никакой женщине его не удержать. И никакому мужчине. Если приглядеться, великие художники не любят, не живут, не трахаются и даже не умирают, как нормальные люди. Потому что у них всегда есть искусство. Оно их питает больше, чем любые связи с людьми. Какая бы человеческая трагедия их ни постигла, она их никогда не убивает совсем, потому что им достаточно вылить эту трагедию в котёл, подмешать другие кровавые ингредиенты и вскипятить все это на огне. Не случись никакой трагедии, не вышло бы столь великолепного варева.

В исламе Иблис. В буддизме Мара. В Древнем Египте Сет. В западных цивилизациях Сатана. Если приглядеться, удивительно, сколь повсеместно его на самом деле признают.

Я шел по их следам, сам себя посылал на край земли. Это побег или мне дарована свобода?

…ступать на территорию между двумя людьми, некогда родными душами, но теперь даже не родней, – все равно что гулять по диким районам Пакистана.

Как это погано, что, если человек по правде тебя понимает, надолго его не удержишь. А от тех, кто не понимает вообще, поди отделайся.

Вот вам женщины во всей красе – вечно трансформируются. Вроде беспомощные, бездомные, просят булочек, но оглянуться не успеешь – а они безжалостно гнут тебя как хотят, точно ты из жести.

... взрослые, конечно, большие, но их знания, в том числе о себе самих, невелики.

В личной жизни гениев зачастую кроется разрушение, словно там ядерная бомба взорвалась. Искореженные браки. Брошенные умирать жены. Дети, которые растут изуродованными военнопленными, – и все с бомбовыми воронками вместо сердец, не знают, куда приткнуться, не понимают, за кого воюют.

В наше время люди ничему не учатся, они слабы, мелочны, равнодушны к дивному дару жизни, будто это реклама пепси какая. ... Мы живем дольше, общаемся в соцсетях наедине с экраном, а глубина чувства мельчает. Скоро останется жалкая приливная лужица, потом воды с наперсток, потом микрокапелька. Говорят, в ближайшие двадцать лет мы вживим себе компьютерные чипы, вылечим старость и станем бессмертными.

Поразительно, что женщина, наткнувшись на брачную золотую жилу, обзаводится не только новым гардеробом и новыми друзьями, но и голосом прямиком из граммофона тридцатых (ломкий, моно-стерео), а также лексиконом, в котором непременно найдутся слова «лентяйничать», «сезон» и «весьма сожалею».

Писать о таких душераздирающих вещах – все равно что день за днем смотреть на солнце. Как ни старайся, особо не разглядишь. И непременно ослепнешь.

— Я же говорю. Я люблю тебя. Не как друга, не как босса, а по правде люблю. Я уже целые сутки знаю.
— По-моему, это как желудочный грипп. Скоро пройдет.

Я не знал, каков будет финал, что обрету я, когда все закончится, – взгляну ли на руины и узрю в его истории зло и падение или в его поступках, в его попытках спасти дочь, в его ненасытной жажде гнуть жизнь до последнего предела, рискуя ее сломать, увижу себя.
Надо полагать, поведав мне все, он умудрится исчезнуть быстрее ветра над полями. Я очнусь где-нибудь вдали отсюда, спрашивая себя, не привиделось ли мне, на самом ли деле он был в этом тихом доме, балансирующем на краю земли.
Но, шагнув ему навстречу, я знал одно: он сядет рядом и поведает мне свою правду.
И я выслушаю.

Сотня разных мыслей пронеслась у меня в голове в этот миг. Охотники глядят в глаза добыче – что они видят? Я не знал, отыщу ли его, а если отыщу – захочу ли убить его, проклясть его или разрыдаться. Может, пожалею его, преклоню колена пред уязвимым ребенком, что живет в каждом взрослом. Но я чувствовал, что он ждал меня, что мы всего лишь сядем в эти пустые кресла, один отец и другой, и станет лить дождь, и дым, свивая новое гипнотическое заклятие, обволочет нас, и он мне расскажет. И в повести его будет невообразимая тьма, и кровавые потеки, и, вероятно, она продлится много дней, и будут крики, и ярко-красные птицы, и изумительные вспышки надежды, подобные солнцу, что в единый миг освящает чернейшее море. Я столько узнаю о грани, до которой доходят люди, дабы что-то почувствовать, сколько мне и не снилось, и услышу смех Сэм в смехе Сандры.

Никто не понимает, как легко поменять жизнь. Взял и сел в автобус.

Даже у закоренелых преступников тайны – лишь воздушные пузыри, сокрытые в грязи на океанском дне. Порой требуется землетрясение, а порой достаточно нырнуть и поворошить придонный ил – тайны по природе своей стремятся на поверхность, вырываются.

…когда мы познакомились, она была взбалмошна и бедна, изучала Францию и цитировала Симону де Бовуар. Когда шел снег, отирала сопливый нос рукавом куртки, высовывала голову в окно машины, как собака, и ветер взметал ее волосы фейерверком. Этой женщины больше нет. И не ее в том вина. Вот что делают с человеком большие деньги. Сдают его в химчистку, жестоко крахмалят, выглаживают, отпаривают все неровные края, всю грязь, и голод, и простодушный смех. Мало кто выживает среди настоящих денег.

Когда надо истолковать чужие поступки, люди рассуждают, отбросив логику и оправдывая себя.

Все-таки великолепен этот город – он макиавеллиевский по природе своей. Люди почти не обременяют тебя довершениями, завершениями, свершениями, вообще редко бывают последовательны – и нарочно выкручиваться незачем, тебя просто несет потоком нью-йоркской жизни. Изо дня в день Нью-Йорк подтачивает своих обитателей великим потопом, и только сильнейшим – волевым наследникам Спартака – хватает сил не просто не утонуть, но держаться курса. Касается и работы, и личной жизни. Спустя какую-то пару месяцев почти все оказываются в далекой дали от места назначения, застревают в колючих кустах посреди трясины, хотя направлялись прямиком к океану. Кое-кто попросту тонет (садится на наркоту) или выползает на берег (переезжает в Коннектикут).

Актер готов без устали слушать похвалы блистательной своей игре…

Жизнь товарняком мчится к одной-единственной станции, и те, кого мы любим, пролетают мимо пятнами цвета и света. Ничего не удержишь, никак не замедлишься.

Жизнь — цветок, что расцветает ярко и исчезает вовсе.

…не забудешь ведь, как драться за свою жизнь. И никогда не поздно вспомнить, если еще жив.

Взрослые люди с детскими именами – Бобби, Джонни, Фредди: какой-то неписаный закон гласит, что на вид они грознее прочих смертных.

Снова и снова сражает нас не катастрофа, но постижение ее.

Предательство – не глупости. От него империи рушатся.

Чтобы ощутить, как солнце греет плечи, сначала нужно погулять по тенистой стороне улицы.

Я понимала, что, добиваясь славы, обрекаешь себя на дешевый карнавал, где ты навеки заточен в клетке, и тебе аплодируют, однако над тобою равно и насмехаются.

Никто не понимает, как легко поменять жизнь. Взял и сел в автобус.

Забавно. Одна ночь меняет всю твою жизнь, а начинается как все ночи.

…вырывайтесь из клеток, подлинных либо воображаемых.