Джон Грин – цитаты и высказывания

Только теперь, когда я сама любила гранату, до меня дошла ослиная глупость попытки спасти других от моей неминуемой и скорой дефрагментации: я не могу разлюбить Огастуса Уотерса. И не хочу.

В детстве я не читала серийную литературу, и жить в бесконечном вымысле оказалось интересно.

Эта их веселость не возбуждает. Возбуждает мрачное. Возбуждает амбивалентное. Возбуждает то, что оказывается глубже, чем показалось с первого взгляда.

Между 0 и 1 существует бесконечное количество цифр. Есть 0,1, 0,12, 0,112 и бесконечное множество других. Конечно же, куда большая бесконечность существует между 0 и 2, между 0 и миллионом. Некоторые бесконечности больше, чем другие. Бывают дни, множество дней, когда я недовольна размером своей бесконечности. Мне хочется, чтобы она была больше, чем есть, и, Боже, как мне хочется, чтобы бесконечность Августа Уотерса была больше той, что он получил. Но, Гас, любимый, не могу выразить словами, как я благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я ни на что не променяла бы ее. Ты подарил мне вечность в ограниченном количестве дней, и я благодарна.

Будда говорил, что страдают люди из-за своих желаний, и когда мы избавимся от желаний — мы избавимся и от страданий.

Уходить очень тяжело — до тех пор пока не уйдешь. А потом понимаешь, что легче нет ничего на всем белом свете.

Да, я отлично ее вижу даже в такой кромешной тьме.

Странная штука, но снаружи дома за редким исключением ничем не выдают, что делается в их стенах, хотя там происходит большая часть нашей жизни. Может, в этом и состоит глобальная цель архитектуры?

Нет у меня проблем со спиртным, — неожиданно громко объявил он. — У меня с алкоголем отношения такие же, как были у Черчилля: я могу отпускать шутки, править Англией, делать все, что душе угодно, но вот не пить не могу.

Но последняя нитка оборвалась. Тонюсенькая конечно же, но она у меня единственная оставалась. А ведь каждой бумажной девочке нужна хотя бы одна ниточка, так?

Я думаю, что будущее заслуживает веры в него.

Alyeska и переводится как «то, обо что бьется море».

Но с ним всегда оставались книги. Книги — настоящие Брошенные: уйди — и они вечно будут ждать тебя; удели им внимание — и они всегда ответят взаимностью.

Заставлять женщин готовить — это сексизм, но лучше уж хорошая сексистская пища, чем приготовленная пацанами гадость.

Я терпеть не мог говорить и терпеть не мог слушать, как отвечают другие, запинаясь, пытаясь высказаться как можно более расплывчато, чтобы никто не подумал, будто они тупые, терпеть не мог эту игру в целом, ведь все пытались понять, что хочет услышать учитель, и сказать именно это.

Я... гм. Гм. Мне редко бывает трудно собраться с мыслями, да? Я просто в последнее время ни с кем не разговаривала особо. Гм. Может начнем вот с чего: вы на фига сюда приперлись?

Я целовала парней, которых не боялась потерять, и после этого мне хочется только одного — такого поцелуя, когда на кону стоит всё...

Водой я залью адское пламя, а с помощью факела подожгу врата рая, чтобы люди чтили Господа не из-за стремления попасть в рай или страха оказаться в аду, а потому что Он — Бог.

По-английски эта фраза, «быть в любви», звучит странновато, будто любовь — это море, в котором ты тонешь, или городок, в котором живешь. Ни в чем другом — ни в дружбе, ни в злости, ни в надежде — ты не бываешь. Только в любви. И мне хотелось ответить ему: хоть я и не влюблялась ни разу, я знаю, каково находиться в чувстве, быть не просто окруженной, а пронизанной им, точно Богом. Когда мысли скручиваются в спираль, я внутри, становлюсь ее частью.

В этом мире мы не можем решать, принесут нам боль или нет, но только за нами остаётся слово в выборе того, кто это сделает.

Я серьезно верю, что заглавные буквы надо ставить где попало. Правила слишком несправедливы к словам, стоящим в серединке.

Люди так просто не умирают.

Но ведь любить его — немалая привилегия, правда?

Это самая основная из всех эмоций, какие испытывает человек, чувство, которое появилось еще до нашего рождения, до того, как возвели это здание, до того, как зародилась сама Земля. Именно этот страх выгнул рыбу из воды на сушу и заставил её отрастить легкие, этот страх говорит тебе: «Беги», этот страх заставляет нас хоронить мертвецов.

В этом мире мы не выбираем, будет нам больно или нет, но у нас есть возможность выбирать, кто именно сделает нам больно. И я своим выбором доволен. Надеюсь, она тоже.

Человек становится другим, когда видишь его крупным планом, когда чувствуешь его запах, понимаешь?

Мне нравилось стоять чуть в сторонке и наблюдать за всеми — было в этом что-то тоскливое, но меня это не смущало, я просто слушал, а грусть и радость кружили вокруг меня водоворотом, усиливая друг друга. И мне казалось, что вот-вот у меня что-то треснет в груди, но чувство это не было неприятным.

... Я вернулся к себе, думая о том, что если сравнивать людей с дождем, то я — мелкая морось, а она — ураган.

Колин предпочитал принимать ванну, а не душ, поскольку считал, что то, что можно делать лежа, никогда не стоит делать стоя.

Знаешь, в чем твоя проблема, Квентин? Ты все ждешь от людей, что они перестанут быть такими, какие они есть.

— Это несправедливо, — говорю я, — Это просто так чертовски несправедливо.
— Мир, — говорит он, — Это не фабрика по исполнению желаний.

Может, «хорошо» будет нашим «навсегда».

Потом состоит из множества сейчас.

Когда ты попадаешь в отделение скорой помощи, первое, что они просят сделать, это оценить твою боль по шкале от одного до десяти, и так они решают, какое лекарство ввести и как быстро. Мне задавали этот вопрос сотню раз за все эти годы, и я помню, как однажды, когда я не могла дышать, и грудь моя была будто в огне, будто языки пламени лизали мои ребра изнутри, пытаясь пробраться наружу, чтобы сжечь всё моё тело, родители отвезли меня в скорую помощь. Медсестра спросила меня о боли, а я не могла даже говорить, так что я подняла девять пальцев.
Позже, когда они мне что-то ввели, медсестра вошла, и она вроде как гладила меня по руке, пока измеряла давление, и она сказала: «Знаешь, как я поняла, что ты боец? Ты назвала десятку девяткой».
Но дело было не совсем в этом. Я назвала ту боль девяткой, потому что сохраняла себе десятку. И вот они, великие и ужасные десять, ударяющие меня ещё и ещё, пока я не двигаясь лежу на кровати, уставившись в потолок, и волны швыряют меня на скалы, а затем уносят обратно в море, чтобы потом снова запустить меня в зубристые выступы утёса и оставить лежать на воде неутонувшей.

Боль хочет, чтобы ее чувствовали.

Если любишь радугу, надо любить и дождь.

Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Я не верю в то, что всем дано быть зрячими или здоровыми и все такое, но все обязаны встретить настоящую любовь, и длиться она должна, по крайней мере, пока длится твоя жизнь.

Иногда думаю о том, что загробную жизнь люди придумали лишь для того, чтобы облегчить себе боль потери и чтобы время, проведенное в лабиринте, казалось хоть сколько-то сносным.

— Люди всегда привыкают к красоте.
— Я к тебе ещё не привык.

Я верю не в такой рай, в котором ты катаешься на единороге, живешь в замке из облаков, но... Да, я верю во что-то подобное. А иначе какой смысл?