Джон (Джозеф) Максвелл Кутзее – цитаты и высказывания

Но он отец, такова его доля, а отец, старея, все сильнее и сильнее привязывается — тут уж ничего не поделаешь — к дочери. Она обращается во второе его спасение, в невесту его возрожденной юности.

Как легко любить ребёнка, и как трудно того, в кого он со временем превращается.

Раб теряет все в своих цепях, даже желание избавиться от них.

Чем меньше город, тем больше в нем сплетен.

Замечательна эта способность ребёнка сообщать совершенство чертам, которые в родителе его начинают казаться слабой копией!

Когда всё идёт прахом — философствуй.

Собственно говоря, что такое — будущее? Всего лишь искусственная конструкция из надежд и ожиданий. Оно существует только в нашем воображении, оно вне реальности.

Привязанность, возможно, и не любовь, но по крайности двоюродная сестра таковой.

История повторяется, только выглядит поскромнее. Возможно, и история кое-чему научилась.

Не думаю, что мы готовы умереть, любой из нас, без того, чтобы кто-то нас проводил.

Лишь подавив в себе секреты, мы можем их сохранить.

Хотя, если даже человек разобрался в своей природе, какой ему от этого прок? — задумчиво продолжает она. — Я к тому говорю, что природа всё равно его за собой потянет, сколько бы он над ней ни размышлял.

Это моя история, даже если это скучная, дурацкая, унылая история, не ведающая о своём значении и о многочисленных неиспользованных счастливых вариантах.

Первое условие жизни — вечно желать, иначе жизнь прекратится.

Именно сознание раба составляет уверенность господина в его собственной правде.

Я — черная вдова в трауре по своей жизни. Всю мою жизнь меня оставляли лежать — забытую, пыльную, как старый башмак, или использовали как орудие для приведения дома в порядок и контроля за слугами. Но я вижу смысл своего существования совсем иначе, он нерешительно мерцает где-то в моем внутреннем мраке: я — чехол, оболочка для пустого внутреннего пространства.

Бог никого не любит и никого не ненавидит, потому что Бог свободен от страстей и не чувствует ни боли, ни удовольствия.

Когда человек страдает от несправедливости, свидетели его страданий обречены страдать от стыда.

Уже после двух дней одиночества у меня возникает ощущение, будто губы мои обмякли и потеряли свое назначение. Собственная речь кажется мне странной. Воистину человек не создан жить один!

Ничего не утаивай! — сказал я себе в тот день, когда мои экзекуторы впервые учинили надо мной пытку. Сжимать зубы — глупо! У тебя нет никаких секретов. Пусть они знают, что перед ними человек из плоти и крови! Не скрывай своего ужаса, кричи, когда будет больно! Упрямое молчание их только раззадоривает, оно лишь подкрепляет их убеждение, что душа — не более чем замок, к которому они обязаны терпеливо подобрать отмычку. Дай волю чувствам! Открой своё сердце!

Дети ни на миг не сомневаются, что старые мощные деревья, в тени которых они привыкли играть, будут стоять вечно;что придет время и повзрослев, мальчики станут такими же сильными, как их отцы, а девочки-такими же чадолюбивыми как их матери;что все они будут жить и процветать, вырастят новое поколение детей и состаряться, там же где родились. Почему мы утратили способность жить во времени, как рыбы живут в воде, а птицы-в воздухе;почему мы разучились жить как дети?

Самое страшное — это наше собственное воображение.

— Есть мясо и носить кожаную обувь определенно разные вещи.
— Это просто разные степени цинизма — только и всего.

Когда мы погружены в сон, Кафка бодрствует и заполняет наблюдениями временные пробелы.

Правило: один взгляд, только один, и никогда не оглядываться. А я всё оглядываюсь.

Читать — значит забывать о себе, а не стоять в сторонке, посмеиваясь.

Молодому человеку вообще свойственно гневаться на все, что его окружает. Все ему кажется устарелым и отсталым. Его увлекают новые идеи, новые мысли.

Он думает о том, как на поминках люди накидываются на еду и вино. В своём роде восторг, бахвальство пред лицом смерти: что, нас-то не получила!

... женщина ведь этого именно и желает — ухаживаний, уговоров, домогательств, победы над нею! И даже отдаваясь, она норовит отдаться не с честною прямотою, но не покидая упоительного тумана нерешительности, сопротивления и уступок. Пасть, но никогда не пасть окончательно. Нет, не так: пасть и затем восстать обновленной, пересотворенной, невинной, готовой к новым посягательствам и новым падениям. Игра со смертью, игра в воскрешение.

А зачем нам, братцы, старость-то дадена? А затем, чтобы мы умалились, уж до того умалились, что и в игольное ушко смогли бы пролезть.

Бедная старушка Кэти [собака] в трауре. Никому она не нужна и знает это. Самое смешное, что у неё, скорее всего, куча отпрысков в окрестностях, и все они были бы рады разделить с ней кров. Но пригласить ее к себе не в их власти. Они — часть обстановки, часть тревожной сигнализации. Они оказывают нам честь, относясь к нам как к богам, а мы в ответ относимся к ним как к неодушевленным существам.

И охота же ей лезть не в свое дело! Удивительно, как возбуждает женщин один лишь запах скандала.

Ведь это всё, что нам в конечном счёте нужно: чтобы рядом кто-то был, чтоб было кого окликнуть в темноте.

Если мы молчаливы, это оттого, что в нас накопилось много такого, что стремится вырваться наружу.

Деньги существуют для того, чтобы их тратить, а существует ли трата более чистая, чем игра?

«Как я по тебе скучала!» — вздыхает она. «Как приятно снова быть здесь!» — шепчу я в ответ. И как приятно, когда тебе так сладко лгут!

Дело сделано. Два имени на листке бумаги, его и её, бок о бок. Двое в постели, уже не любовники, но враги.

Науке пока неизвестно сколько может ждать человек.

Поэзия либо что-то говорит вам с первого раза, либо не говорит ничего. Проблеск откровения, проблеск отклика на него. Это как молния. Как приход влюблённости.

— Вы женаты?
— Был. Дважды. Теперь нет.
Он не говорит: «Теперь я довольствуюсь тем, что подвернётся». Не говорит: «Теперь я довольствуюсь шлюхами».