Татьяна Толстая – цитаты и высказывания

У каждого человека есть ангел, он для того, чтобы оберегать и сочувствовать. Роста он бывает разного, смотря по обстоятельствам. То он размером с таксу – если вы в гостях или в толпе; то ростом с человека – если он сидит на пассажирском сиденье машины, в которой вы несетесь, крича и приплясывая; то разворачивается в свой полный рост – а это примерно как два телеграфных столба – и тихо висит в воздухе, вот как в такой душный и пустой вечер бессмысленного июля неизвестно какого года. Краем глаза при определенном освещении можно даже поймать слюдяной блеск его крыла.

... дело не только в исходных продуктах — трюфели там, устрицы, гусиная печенка, это уже просто банально, — а в том, как, что и с чем сплетено, в сочетании несочетаемого, в искусстве невозможного, в смелости и тонкости, в особом, что ли, национальном демоне галльского народа: соедините вспыльчивость, скупость, терпение, эгоизм, философичность, чувственность, блеск, взбивайте веселкой полторы тысячи лет, — тогда и будет французская, ни с чем не сравнимая кухня.

«Чужой» он и есть чужой. Что в нем хорошего? А свой — он теплый. У него и глаза другие. Свой — он немножко как ты сам.

Ничего не хочу. Отвалите все и дайте мне спокойно сидеть и думать свою думу и работать свою работу.

Нет худшего врага, чем равнодушие! С молчаливого согласия равнодушных как раз и творятся все злодейства. Ты ведь «Муму» читал? Понял притчу? Как он всё молчал молчал, а собака-то погибла.

Погиб колобок. Веселый такой колобок. Все песенки пел. Жизни радовался. И вот — не стало его. За что?

Разговор о Боге либо так бесконечно сложен, что начинать его страшно, либо, напротив, очень прост: если ты хочешь, чтобы Бог был, — он есть. Если не хочешь — нет. Он есть всё, включая нас, а для нас он, в первую очередь, и есть мы сами. Бог не навязывается нам, — это его искажённый, ложный образ навязывают нам другие люди, — он просто тихо, как вода, стоит в нас. Ища его, мы ищем себя, отрицая его, мы отрицаем себя, глумясь над ним, мы глумимся над собой, — выбор за нами.

Я – стойкий оловянный солдатик, мне всё нипочем, мне и любовь нипочем, но боже ты мой, когда я вижу этого долговязого очкарика, когда я смотрю, как он выбирается из машины, словно карамора, когда я внезапно узнаю его, такого нелепого, в длинном пальто, возникающего в хлопьях метели, отворачивающего лицо от ветра, заслоняющего глаза от пурги, – все мои внутренние башни, бастионы и заграждения тают, рушатся, осыпаются как в плохом, медленном мультфильме. Скажи мне, Господи: почему именно этот? Мало ли их, нелепых и невнятных очкариков? Почему этот? Я не понимаю тебя, Господи. Открой мне свои планы!..

Они хотят видеть рай даром.

Для умерщвления плоти хорош также ноябрь с мокрым, ежеминутно меняющим направление снеговым ветром.

Только в диалоге с другими мы можем найти себя. Только выйдя за собственные — человеческие — пределы.

... с мечтой и жить сподручней и засыпать слаще.

Ибо мы так же слепы, нет, мы в тысячу раз более слепы, чем этот старый человек в коляске. Нам шепчут, но мы затыкаем уши, нам показывают, но мы отворачиваемся. У нас нет веры: мы боимся поверить, потому что боимся, что нас обманут. Мы уверены, что мы – в гробнице. Мы точно знаем, что во тьме ничего нет. Во тьме ничего быть не может.

На четыре времени года раскладывается человеческая жизнь. Весна! Лето. Осень... Зима?

Ибо все, конечно, хотят не только хлеба, но и зрелищ, многих зрелищ, за исключением того единственного зрелища, когда хлеб ест другой.

Ведь настоящая леди никогда, никогда, даже впав в жестокую нищету, не позволит себе выйти из дому в стоптанных туфлях со сбитыми каблуками. Бедное, простое платье – да; скромные до слез манжеты – да; сиротская шляпка – да; но обувь!…

Любишь, любишь человека, а потом смотришь – и не любишь его, а если чего и жаль, то не его, а своих чувств – вот так выпустишь их погулять, а они вернутся к тебе ползком, с выбитыми зубами и кровоподтеками.

Новое поколение склоняется к новому варианту русского языка, не такому сладостному, как прежний, но вполне пригодному для простой коммуникации. Его главные признаки — обмеление словаря в сочетании со словесными огрызками.

А ведь нам могло быть так хорошо врозь!

Этот день не запомнится, настолько он пуст. Что делали? — Ничего. Куда ходили? — Никуда. О чём говорили? Да вроде бы ни о чём. Запомнится только пустота и краткость, и приглушённый свет, и драгоценное безделье, и милая вялость, и глубокий ранний сон.

Я не хочу простой человеческой жизни. Я хочу сложных снов, а они в Питере сами родятся из морского ветра и сырости.

... море было, как черный шелк, и Лоренс Бизли, самый поэтичный пассажир, с чувством космического восторга и ужаса смотрел, как купол неба, перевернувшись, отражен в зеркальном противокуполе воды: словно бы моря и вовсе не было, словно бы корабль, сияя огнями десяти палуб, несется в алмазной бездне, полной миллиардов огромных немерцающих звезд.

Мы не знаем, откуда берется счастье. Но есть такие места, где оно лежит, насыпанное горкой.

Равенна знаменита своими мозаиками, и толпы туристов передвигаются из одного храма в другой, чтобы, задирая головы, рассмотреть тускловатый блеск мелкой разноцветной смальты там, высоко, под сумеречными сводами. Что-то видно, но не очень хорошо. На глянцевых открытках видно лучше, но очень уж ярко, плоско и дешево.

... Потому что фыркать — это гораздо более защищенная позиция.

А вообще в этом «старинном споре славян между собой» я — на стороне интеллигента, а не народа, по одной простой причине: интеллигент, по определению, — это тот, кто хоть что-то осознал, а народ — это тот, кто не осознал. Интеллигент — это тот, кто хочет блага не только для себя, а народ — только для себя лично. Интеллигент борется за чужие права, а народ — за свои собственные и так далее. Вот почему интеллигент иногда, и часто, ошибается (и тут же раздается улюлюканье), а народ всегда, будто бы, прав. И заметьте, ему, народу, НИКОГДА стыдно не бывает. И он НИКОГДА не испытывает потребности извиниться. А интеллигент постоянно извиняется, и никто его еще ни разу не простил. Если я не права, приведите мне обратный пример.

Сколько книжек, столько и жизней разных проживешь.

Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая, — а смеешься, кричишь, поешь; покорная, — изумляешь, дразнишь, заманиваешь..., а захочешь — вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно, на ветру взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет!

Искусство возвышает.

Родись, умри, встань, ляг, пляши на соседской свадьбе или поутру на малиновом суровом восходе проснись, как от удара палкой, испуганный, как если бы ты один остался живой на свете, – они всё тут, всегда тут, бледно мигающие, подслеповатые, вечные, молчаливые.

Человек есть перекрёсток двух бездн, равно бездонных и равно непостижимых: мир внешний и мир внутренний.

Вот, думаешь, баба: ну зачем она, баба? Щеки, живот, глазами мыргает, говорит себе чего-то. Головой вертит, губами шлепает, а внутри у ей что? Темнота мясная, кости скрипучие, кишки колечком, а больше и нет ничего. Смеется, пужается, брови хмурит, — а есть ли у ей и вправду чувства какие? Мысли? А ну как она притворяется бабой, а сама оборотень болотный?

Сосед человеку даден, чтоб сердце ему тяжелить, разум мутить, нрав распалять.

Обаяние же — свойство, которое решительно не поддаётся никакому анализу, никакому объяснению, своего рода благодать.