Сьюзен Хинтон – цитаты и высказывания

Я потер щеку, которая стала лиловой. Погляделся в зеркало — выглядел я круто.

Теперь это казалось каким-то сном, нереальностью, а ведь тогда мне казалось, что другой реальности не существует.

И в этот раз мне удалось выдать сон за явь. Я убедил себя, что он не умер.

Мне хотелось сбежать из города, подальше от суеты. Хотелось лежать под деревом, читать, там, или рисовать, и не ждать, что тебя кто-нибудь подкараулит и набьет морду, не таскать с собой нож, не бояться, что в конце концов женишься на какой-нибудь тупой, бессмысленной девахе.

Что ж это за мир такой, где у меня всего-то поводов для гордости — репутация хулигана да набриолиненные волосы?

Как же охота домой, рассеянно думал я, как же охота оказаться дома, спал бы сейчас в собственной постели. А может, я и сплю. Может, мне это все только снится…

… мне хотелось улечься тут посреди росы и рассвета и проспать целую вечность.

Я вспомнил слова Черри — людям везде несладко. Теперь-то ее понимал.

Далли мне никогда не нравился, но тут мне впервые показалось, что мы с ним как будто друзья. А все потому, что он радовался, что меня не убил.

Сотри все из памяти. Не вспоминай.

Ты вот знаешь, каково это — иметь больше, чем хочется? Когда тебе больше и хотеть нечего, и тогда ты думаешь, как бы сделать так, чтоб захотеть чего-то еще? Мы как будто все время ищем, чему бы порадоваться, и не находим. Может, если перестанем строить из себя таких опытных, то найдем.

Борьба за выживание так его ожесточила, что места для любви не осталось.

Сегодня вечером умерли два моих друга: один — героем, второй — преступником.

Я так легко вру, что иногда самому не по себе делается, — Газ говорит, что это все потому, что я много читаю.

Страннейшее это было ощущение. Я не чувствовал ничего — ни страха, ни злости, ничего. По нулям.

За друзей надо горой стоять, что бы они ни сделали. Мы банда, а в банде все друг за друга. Если за своих не стоять, вместе не держаться, не быть братьями, то это, считай, и не банда.
Это уже свора. Рычащая, подозрительная, вечно грызущаяся свора, вроде вобов в их высшем обществе или нью-йоркских уличных банд, или волков в лесу.

— В честной драке нет ничего грубого, — ответил Смешинка. — Грубо — это когда ножи в ход идут. А также цепи, стволы и бильярдные кии. Схлесты — вот это грубо. А на кулаках подраться — что ж тут грубого? Чтоб пар выпустить — самое то. Нет ничего плохого в том, чтоб пару раз дать кому-нибудь по морде. Вот вобы ведут себя грубо. Нападают толпой на одного, или устраивают схлесты между своими же клубами. Мы, грязеры, всегда стоим за своих, а если уж и деремся между собой, то по-честному, один на одного.

Я чувствовал, как во мне растет напряжение, и понимал, — что-нибудь должно произойти, не то я взорвусь.

На нашей стороне почти все парни пьют — хотя бы изредка. Но Газ не пьет вовсе — ему и не нужно. Он пьянеет просто от жизни.

Всем приходится несладко, но так даже лучше. Так ты хотя бы знаешь, что и там, на другой стороне, — тоже люди.

Золото не остается навек.

«С учетом всех обстоятельств» — эх, братаны, вот так способ сказать мне, что я паршиво учусь, потому что со мной много чего плохого случилось. Да уж, сказал, что называется, обтекаемо.

Ему было лет семнадцать, не больше, но он уже был старым.

Далли всегда ездил очень быстро, как будто ему и наплевать было, доедет ли он, куда собирался, или нет.

Не знаю даже, почему с ней я мог разговаривать. Наверное, и она со мной разговорилась ровно по той же причине, что и я с ней.

Настал безмолвный миг, когда все кругом будто затаило дыхание, и тут взошло солнце.

Больно было по-прежнему. Когда долго человека знаешь, в смысле прямо по-настоящему знаешь, как-то трудно свыкнуться с мыслью, что он вдруг взял и в одну ночь помер.

Крошка, тебе стоит мой список судимостей на досуге полистать.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на него, и в лунном свете он был все равно что сошедший на землю греческий бог. Я подумал, как же он выносит собственную красоту.

Я смотрел, как тлеет в темноте сигарета Джонни, и вяло размышлял о том, каково это — очутиться внутри пылающего уголька…

Мы все уже выплакали. Свыклись с мыслью. Теперь нам будет получше.

Я вечно опаздываю. Просто забываю о времени.

Когда мы собираемся схлестнуться, это обычно означает, что двое чего-то не поделили, и тут как раз мимо проходили все их друзья.

Когда ты ребенок, все новое, все — рассвет. И только когда ко всему привыкаешь, начинается день.

Волосы как солома, глаза бегают, нет, красавцем Далли никак не назовешь. И все-таки на его неприветливом лице читались характер, гордость, бешеное противление миру.

И вдруг посреди красного жара и марева, я припомнил, что мне хотелось узнать, каково это — очутиться внутри пылающего угля, и я подумал — ну вот, теперь я знаю, это красный ад. Так почему же мне не страшно?

Я знал, что уши у меня красные — так они горели, — и я радовался, что на улице темно. Я повел себя как дурак.

Мы с Джонни растянулись на траве и стали глядеть на звезды. Я мерз — ночь выдалась холодной, а я был в одной фуфайке, но на звезды я могу хоть при минусовой температуре глядеть.

Кроме того, наши волосы и были знаком того, что мы грязеры, — нашим отличительным знаком. Единственным нашим предметом гордости. Может, у нас не было каких-нибудь там «мустангов» или клетчатых рубашек, зато у нас были волосы.

Ох, и ненавидит меня эта крошка. Предложил сводить ее в «Динго», мол, пойдем, выпьем колы, а она такая: «Нет, спасибо», и очень вежливо рассказала мне, куда мне следует пойти.