Робер Мерль – цитаты и высказывания

У белых слишком сильно развито представление о будущем. Не думать, принимать настоящее и гнать прочь тревогу!

Предчувствие небытия — вот что страшнее всего.

Чтобы любовь оказалась удачной, необходимо в нее сильно верить. И потом в нее надо продолжать верить, даже если верится всего наполовину.

Женщина создана не для мужчины, она существует для себя самой, следовательно, она распоряжается собой по собственному усмотрению.

Кокетка — девица, которая предлагает себя без всякого намерения отдаться; недотрога — девица, которая не перестаёт отказывать вам в том, чего вы не намерены у нее просить.

Оттого, что вы избегаете думать о смерти, смерть не перестаёт думать о вас.

Самое ужасное заключается в том, что, сколько ни задавай себе вопросов, на них все равно не найти ответа.

Вдруг Мьетта срывает с себя блузку и подставляет дождю обнаженную крепкую грудь, не знающую лифчика.

Фальвина нанизывала свои речи, как четки. А вернее сказать, они разматывались, как рулон туалетной бумаги. Потянешь за кончик — разматывается весь рулон.

Сегодня у нас первое общее собрание, на котором присутствуют все, включая трех женщин, Момо и нашего «серва». Мы явно демократизируемся.

Нет, я знаю, они меня обожают, да и я их тоже, но быть предметом обожания невыносимо.

Сколь долгим ни казалось бы ваше существование, вечной останется только ваша смерть.

Я понимаю, что должен был чувствовать Адам, когда в одно прекрасное утро обнаружил рядом с собой Еву, еще тепленькую, прямо с гончарного круга, где ее изготовили.

Вот до чего экономия довела, — говорит дядя, — мяса-то на заднице совсем не осталось, сидеть не на чем.

В потребительском обществе наиболее ходким продуктом является оптимизм.

Надо жить с большим смаком. Ведь жизнь не такая уж долгая.

Как выражается один из персонажей Сартра, я не развлекаюсь, а «отвлекаюсь».

Выжить — это еще не все. Чтобы жизнь тебя интересовала, нужно знать, что она будет и после тебя.

Pазве можно убедить людей, когда ты их раздражаешь?

У нас в Мальжаке отца считают добрейшим человеком, мягким, как свежевыпеченный хлеб. Правильно считают. Но уж слишком много в нем мякиша и совсем нет корки.

Усталость, в сущности, нередко своего рода пассивное сопротивление все возрастающему бремени ответственности.

— Он вас, можно сказать, пригрел у себя на груди, а вы воспользовались этим, чтобы его ужалить.
— Ужалить-то я его действительно ужалил, — сказал Дельмон, — но, с другой стороны, грудь его была не слишком уж горяча.

В сущности, о профессоре можно судить еще до того, как он откроет рот, по манере, с какой он слушает студента, плавающего перед ним. Есть профы важные, сидят, точно в суде председательствуют. Дурно воспитанный проф разваливается в своем кресле, зевая от скуки, глядит в потолок и ковыряет в носу. Проф-комедиант не перестает улыбаться с тонким видом, гримасничает, поднимает брови. Проф-псих и крикун то и дело что-то яростно записывает, но потом почти не говорит, не обобщает. Существует даже проф-охальник, который разглядывает сидящую с ним рядом студентку, точно она продажная девка или он сам — сеньор, располагающий правом первой ночи.

Есть — это, в сущности, одерживать победу: на пищу бросаешься, ее берешь силой, поглощаешь.

Kогда я думаю о годах, мне всегда приходит на ум, в известном смысле даже преследует меня, бальзаковский образ шагреневой кожи. Помню, читая эту книгу, я переживал вместе с Рафаэлем чувство ужаса, обнаружив, что талисман, символизирующий его существование, съеживается при каждой желании. Но на деле, жизнь изнашивается не от желаний, она иссякает, даже если ничего не желать. Тридцать лет, сорок, пятьдесят. И поразительно, что на каждом повороте время приобретает трагическое ускорение. Хочется закричать: остановись, остановись, не беги так стремительно!

Подавлять студенческое движение — значит загонять болезнь внутрь, вместо того чтобы взглянуть правде в лицо.

Между годом, когда землю перестают обрабатывать и годом, когда она начинает «застраиваться», ее поражает обычно долгая и коварная болезнь запустения. Земля, заброшенная человеком, никем и ничем не занятая, превращается в нечто отвратительное — в пустырь.

Kак все поверхностные люди, она просто влюблена в слово «глубина». И зануда, вдобавок: я, я, я, ни грана юмора. Любопытно, что у девочек, страдающих гипертрофией «я», это «я» редко заслуживает внимания.

Чтобы существовать, каждый организм нуждается в правилах, будь то писаные законы или просто обычаи. Куда мы придем, если будем постоянно ставить все под сомнение? Не можем же мы существовать в состоянии непрерывного протеста. Это было бы смерти подобно.

Законодатели моды в общаге не брились, не мылись, надевали грязные свитера прямо на голое тело. Опрятные ребята вроде Менестреля были чуть ли не на подозрении, как носители буржуазного и контрреволюционного духа. Забавно, что такие простые вещи, как вода и мыло, возводятся в ранг жизненной философии.

— У него умный вид, — сказала она, не отрывая глаз от Менестреля.
— Не умный, а смышленый, — сказал Жоме.
Она подняла брови.
— Какая разница?
— Для меня ум — это нечто всеобъемлющее, подразумевающее зрелость.

В сущности, с интеллигентами так же не стоит спорить, как с Моктаром. Моктар тебя просто не слушает. А интеллигенты, они слушают, но когда ты выскажешься, всегда выходит, что не это важно.