Рихард Вагнер – цитаты и высказывания

Мелодия — единственная форма музыки; без мелодии музыка немыслима, а музыка и мелодия неразрывны.

Искусство, которое невозможно отличить от мазни животных или деяний неживой природы, вообще не должно рассматриваться как искусство.

Радость заключена не в вещах. Она в нас самих.

То, что не может быть истиною для настоящего времени, не будет ею и для будущего.

Почему одаренные огнем божественного вдохновения смертные покидают свой храм и, задыхаясь, мчатся по грязным улицам столицы в поисках пресыщенных, тупых людей, чтобы насильно, помимо их воли, принести им в жертву несказанное счастье?

... Вырвать лучшие страницы из истории своей души и разъять по кольцам ту цепь, что из столетия в столетие магически связует бьющиеся в унисон сердца?

И ребёнка, и друга мы любим лишь в том случае, если мы вообще уже умеем любить. А этому мужчина учится у женщины.

Муза, как и любовь, осчастливливает свободно. Горе глупцу, горе нищему любви, если он хочет силою взять то, что ему не дается добровольно.

С тех пор как завелись у нас знатоки искусства, само искусство пошло к чёрту.

Музыка не может мыслить, но она может воплощать мысль.

Искусство было всегда прекрасным зеркалом общественного строя.

Я убеждён, что есть универсальные потоки Божественной мысли, вибрирующей эфир всюду и что любой, кто может чувствовать эти колебания, вдохновлён.

Искусство перестаёт быть искусством, как только наше сознание начинает воспринимать его как искусство.

Я восхищался виртуозом-исполнителем, но проклинал виртуозность.

Певец как бы пропускает творение композитора через себя, чтобы отдать его людям в ожившем звуке.

Когда я один и все фибры моей души трепещут от музыки, когда пестрые, беспорядочные звуки слагаются в аккорды и, наконец, выливаются в мелодию, замысел которой раскрывает мне всю мою сущность, когда сердце начинает неистово биться в унисон с этой мелодией, когда божественные слезы туманят мои в эту минуту невидящие смертные очи, — тогда я часто думаю: великий глупец, почему ты не предаешься в одиночестве неповторимому блаженству, а, покинув свое уединение, торопишься к этой страшной толпе, именуемой публикой, чтобы добиться ее абсолютно ничего не говорящего признания и тем самым заручиться нелепым позволением совершенствовать свой талант композитора?

Долг гения прежде всего быть самим собой — это для него больше, чем честь для мужчины, больше, чем стыдливость для женщины. И если потерпит урон его внутренняя сущность, которая включает и честь и стыдливость в высшем понимании этих слов, то он не гений, уже не гений.

... Все дело в неудержимом стремлении гения, не считаясь ни с чем, раскрыть себя людям: во всю силу звучит в тебе музыка, так пусть же и для других она тоже звучит во всю силу!

… гений меньше всего сознает, что таков его долг. Он творит не из чувства долга. <...> В общении с внешним миром он тоже руководствуется не этим чувством… он всегда остается самим собой: даже в наиболее нелепом своем поступке он остается гением; <...> в его стремлении выступить перед публикой им движет не очень высокое моральное чувство, опять-таки не до конца им осознанное, но тем не менее довольно сомнительного свойства, и поэтому даже величайший художник обречен на пренебрежительное к нему отношение.

... Публика хочет, чтобы ее развлекали, поэтому постарайся под видом развлечения преподнести ей твое самое заветное.

Дитя мое, я могу вообразить себе только одно лекарство, и оно должно прийти из самой глубины сердца, а не из какого-либо внешнего устройства. Оно зовется: покой! Успокоение исканий! Прекращение желаний! Благородное, достойное преодоление! Жизнь для других — как утешение нам самим!