Михаил Александрович Шолохов – цитаты и высказывания

Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!

Травой зарастают могилы, — давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших, — время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не дождался родимых и не дождётся, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы...

Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю голый подсолнечный стебель. Это не баба, а огонь с дымом.

Он же хуже чужого, предатель.

Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они — эта плоть от плоти его, — как крохотные степные птицы…

Мои невыплаканные слезы, видно, на сердце высохли. Может, поэтому оно так и болит?

Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть?

Слепой сказал: «Посмотрим».

Умная у тебя голова, да дураку досталась.

— Я тебе противен после всего этого, правда?
— Это было испытание.
— Чему? Выдержке?
— Нет, чувству.

Молодое счастье всегда незряче...

Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже весел и хорошо; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу.

В ладной фигуре ее и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неярко светится женщина, прожившая тридцатую осень. Но в насмешливых холодноватых глазах, в движениях она еще хранила нерастраченный запас молодости. Лицо ее с мягкими, привлекательными в своей неправильности чертами было, пожалуй, самое заурядное. Лишь один контраст резко бросался в глаза: тонкие смугло красные растрескавшиеся, жаркие губы. Она охотно смеялась, но в улыбке ее сквозило что-то заученное.

Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнет на какую-нибудь сторону.

– А на что я тебе?
– А на всю жизнь...

В сущности, человеку надо очень немного, чтобы он был счастлив.

На развилках, попросту говоря, ниже мотни, безнадежно порвались брюки, репнули; как переспелый задонский арбуз. Надежда на то, что шов будет держаться, — призрачна. С таким же успехом можно сшить и арбуз.

Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались во мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут вам и нежно-пылкая страсть, и «глас рассудка твердый». Винегрет добродетелей помимо остальных достоинств.

Каждый дурак по-своему с ума сходит.

Удивительно! Как только в бой, так у вас открываются старые раны.

Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному...

А то ить мы, знаешь, как? Пока под сердце не кольнет — ходим и округ себя ничего не видим...

Ямщик обернул к нему веселое лицо с беспечно вздернутым носом, который, казалось, только для того и пристроился между румяных щек, чтобы смотреться в рюмку.

Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие детишек. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он — всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота.

Худой ты стал, будто хворость тебя точит. Не ты хлеб ешь, а он тебя!

Идёшь ты к дому, к семье... Мать небось ждёт: сынок-кормилец вернётся, старость её пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не принимаешь того, что она, мать твоя, белым днём чахнет по тебе, а ночьми слезами материнскими исходит... Все вы, сынки, таковские... Пока не нажил своего приплоду, до тех пор и не лежит у вас душа к родительским страданьям.

С каждым днём с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился вернуть прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило всё дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и неловкость...

Встает же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается втолоченный в землю стебель; сначала гнется, как человек, надорвавшийся непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так же светит ему день, и тот же качает ветер…

Горько и обидно, что какие-то слизняки правят страной. Безволие, слабохарактерность, неумение, нерешительность, зачастую простая подлость — вот что руководит действиями этого, с позволения сказать, «правительства».

Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья.

Что ж, стара, видно, стала Аксинья... станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное воспоминание?

Жил и все испытал я за отжитое время. Баб и девок перелюбил, на хороших конях... эх!... потоптал степя, отцовством радовался и людей убивал, сам на смерть ходил, на синее небо красовался. Что же новое покажет мне жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не страшно. И в войну можно играть без риску, как богатому. Невелик проигрыш!

Животное без потребы нельзя губить, а человека уничтожай. Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки.

Я говорю об Англии с такой же завистью, с какой говорит уличный мальчишка, имеющий мать-потаскуху с проломленным носом, о приличной барыне — матери своего случайного друга-барчука.

— Ты чего же — большевик?
— Прозвище тут ни при чем... — насмешливо и протяжно ответил Лагутин. — Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее все хоронют, закапывают. Гутарют, что она давно уж покойница.

В жизни не бывает так, чтобы всем равно жилось.

Спроси у любого пожилого человека, приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил!

Прошлое — вот как та дальняя степь в дымке. Утром я шел по ней, все было ясно кругом, а отшагал двадцать километров, и вот уже не отличишь лес от бурьяна, пашню от травокоса...

Били за то, что ты — русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии.

Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться все-таки трудно...