Майкл Каннингем – цитаты и высказывания

Удивительно тонкая грань, как узнал он на своем опыте, отделяет принца, отправившегося на поиски суженой, от никчемного слепого бродяги, у которого нет ничего за душой, кроме одного малопонятного слова.

Редко какая сказка обходится без нравоучения. Эта имела все шансы закончиться печально – тем, что мать с сыном умерли с голоду.
И тогда бы мораль ее была такова: мамаши, постарайтесь трезво оценивать своих имбецильных сыновей, как бы ни таяли вы от их озорных улыбок, как бы ни заходилось материнское сердце при виде темно-русых вихров. Если станете идеализировать свое чадо, наделять добродетелями, которых у него заведомо нет, вопреки очевидности упрямо уверять себя, будто сын у вас вырос умным-благоразумным, надежной опорой в надвигающейся старости и т. п. – то не удивляйтесь потом, когда упадете в ванной и так и проваляетесь всю ночь на полу, потому что он до утра где-то бухал с приятелями.
Но в сказке «Джек и бобовый стебель» всё совсем по-другому.

Ее приводила в восторг подлость этого мелкого воришки, одетого теперь в двухсотдолларовые джинсы. Она завидовала его инстинкту хищника, неутолимости аппетита. Давно махнув на себя рукой, она только и знала, что готовить, мыть посуду и бесцельно бродить из комнаты в комнату, а тут вдруг испытала непривычную радость от близости корыстолюбивого, бездушного и безразличного к ней существа.

... как много мужчин надеются, что смирение проложит им путь к женскому сердцу.

Глупые люди. Мы бьем в котлы, заставляя танцевать медведей, а хотели бы растрогать звезды.

Мы рассчитывали на другую любовь, ту, что поймёт и простит наши слабости, не вынуждая нас расставаться с мифом о собственной незаурядности.

О таких вслух говорят «трудный человек», а про себя думают «редкий придурок».

За что мы любим детей? В частности, за то, что они живут за пределами иронии и цинизма.

Если казаться не тем, кто ты есть на самом деле, можно получить не ту работу, не тех друзей, бог знает что. Не свою жизнь...

Существуют лишь две возможности: либо быть талантливой, либо, что называется, не брать в голову.

Возможно, мы просто неспособны оправиться от наших первых влюбленностей. Возможно, в свойственной юности расточительности мы легко и чуть ли не произвольно раздариваем наши привязанности, безосновательно полагая, что у нас всегда будет что еще предложить.

Когда кого-то любишь, очень радостно приносить ему радость.

Стоит зайти в любви слишком далеко, говорит она себе, и потеряешь гражданство в той стране, которую ты сама для себя создала. Так и будешь плавать из порта в порт.

Хочется подарить ему книгу о его собственной жизни, книгу, которая помогла бы ему разобраться, откуда он взялся и где находится, книгу, дающую силы меняться.

... искусство, даже величайшее, всё-таки принадлежит к миру вещей.

... большинство, подавляющее большинство из нас медленно пожирается какой-нибудь болезнью или — если очень повезёт — самим временем. А в качестве утешения нам даётся час там, час тут, когда, вопреки всем обстоятельствам и недобрым предчувствиям, наша жизнь раскрывается и дарит нам всё, о чём мы мечтали, но каждый, кроме разве что маленьких детей (а может быть, и они не исключение), знает, что за этими часами обязательно придут другие, гораздо более горькие и суровые.

Разве она не любит сына и мужа? Конечно любит. Сейчас она встанет и будет весёлой.

Это, выходит, и есть любовь... Эта вот ярость напополам с проникновенным сочувствием, это необоримое желание в одно и то же время восторгаться человеком и одерживать над ним верх.

Она должна переехать в Лондон. Лучше сойти с ума в Лондоне, чем заживо похоронить себя в Ричмонде.

О, если бы все мужчины были грубыми, а женщины – нежными, о, если бы всё было так просто!

Не все люди созданы друг для друга.

Дьявол — это головная боль; дьявол — это голос в стене, дьявол — это спинной плавник, рассекающий темные волны. Дьявол — это мимолетное щебечущее ничто, бывшее жизнью дрозда. Дьявол вытягивает из мира красоту, отбирает надежду, превращая мир в царство живых мертвецов — безрадостных, задыхающихся. Вирджиния чувствует, что в этом есть некое трагическое величие, дьявол — всё что угодно, но только не мелкость, только не пустая сентиментальность. В нём прежде всего смертельная, невыносимая правда.

«Я люблю тебя» — чересчур легковесно. «Я люблю тебя» превратилось в слишком будничную фразу, произносимую не только в день рождения, но и по случаю какой-нибудь круглой даты, а почти спонтанно в постели, или у кухонной раковины, или даже в такси...

Уже в пять лет она научилась изображать поддельный энтузиазм по отношению к делам, которые ее абсолютно не интересуют, тогда как в действительности ей хочется, чтобы ее похвалили и отпустили на все четыре стороны.

Когда к тебе относятся как к врагу, устаешь.

Это твоя жизнь. Вполне вероятно, единственная. И вот ты стоишь на кухне в три часа ночи, пьёшь водку и ждёшь, когда же наконец подействует снотворное, чувствуя, как сквозь тебя течёт время и твой призрак уже бродит по дому.

Мы — мужчины — вечно делаем что-то не то, постоянно чего-то боимся, всё время на нервах; если иногда мы бываем циничны или даже грубы, так это потому, что в глубине души осознаем, что неправы, причём в том не отменяемом, окончательном смысле, в каком женщины неправыми быть не могут.

Обычные люди, слишком озабоченные собственным несовершенством, чтобы замечать чьё-то ещё.

Когда я захожу в магазины и вижу все это дерьмо, всю эту, с позволения сказать, продукцию, все эти товары, всю эту рекламу, которая вопит со всех сторон: купи-купи-купи-купи, и ко мне подходит какая-нибудь размалеванная длинноволосая девка и спрашивает: «Вам помочь?» — единственное, чего мне хочется, так это крикнуть: «Сука, да ты самой себе помочь не можешь!»

Полной уверенности нет никогда.

— Завтра пойдем и купим тебе нового коня, — сказала она. — Ладно? Хорошо?
Он закивал изо всех сил. Мама улыбнулась очень довольная, и сказала, что он хороший мальчик, сокровище. Сказала, что он заслуживает лучших вещей, а если кто-то (отец) говорит иначе, он ничего не понимает. <...> Что-то взволновалось в груди Билли — ощущение до того неприятное, что Билли испугался, как бы его не стошнило. Мама Билли была тем, кто все позволяет. Как же можно ее не любить?

Такое у меня хобби, на дух не принимать красавцев, которые полагают, что солнце и встает из их жопы, и садится в нее же.

Будь мир другим, она бы только и делала, что читала.

Действительно незамутненным в Клариссиной памяти и через три с лишним десятилетия остается поцелуй в сумерках на полоске мертвой травы и прогулка вокруг пруда под аккомпанемент комариного звона. В этом было какое-то ни с чем не сравнимое совершенство, отчасти связанное с тем, что, казалось, оно обещало большее. Теперь она знает, что это и было мгновением счастья. Единственным опытом счастья в ее жизни.

Кому нужна звезда, до которой рукой подать? Разве станет кто-то лелеять мечту о достижимом?

— Народу больше. Но отчаявшихся и чокнутых вроде поменьше.
— Отчаявшиеся и чокнутые есть везде. У тебя просто не было времени присмотреться.

Когда не сам выбираешь место и образ жизни, полезно уметь благодарить судьбу даже за скромные милости.

Любовь — это всегда тайна; нужно ли пытаться понять каждую её часть?

Можно было бы уйти в смерть. Лора понимает вдруг, что она — и любой другой — может сделать этот выбор.

... почему мы так цепляемся за жизнь, как бы плохо нам ни было? Даже если нам ещё хуже, чем Ричарду, даже если от нас почти ничего не осталось, даже если наши тела — сплошные гнойные язвы, даже если мы гадим под себя. Наверно, дело как раз в этой беспричинной любви.