Федерико Гарсиа Лорка – цитаты и высказывания

Любовь моя, цвет зелёный.
Зелёного ветра всплески.
Далёкий парусник в море,
далёкий конь в перелеске.
Ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Любовь моя, цвет зелёный.
Лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с неё глаз не сводит -
и только она не видит.

В глубинах зелёного неба
зелёной звезды мерцанье.
Как быть, чтоб любовь не погибла?
И что с нею станет? С холодным туманом
высокие башни слиты.
Как нам друг друга увидеть?
Окно закрыто. Сто звёзд зелёных
плывут над зелёным небом,
не видя ста белых башен,
покрытых снегом. И, чтобы моя тревога
казалась живой и страстной,
я должен её украсить
улыбкой красной.

Как сиро все и устало!
Два конских ока огромных
и два зрачка моих малых
ни в даль земную не смотрят,
ни в те края, где на челнах
уплывший сон поднимает
тринадцать вымпелов черных.

Есть души, где скрыты
увядшие зори,
и синие звёзды,
и времени листья;
есть души, где прячутся
древние тени,
гул прошлых страданий
и сновидений. Есть души другие:
в них призраки страсти
живут. И червивы
плоды. И в ненастье
там слышится эхо
сожжённого крика,
который пролился,
как тёмные струи,
не помня о стонах
и поцелуях. Души моей зрелость
давно уже знает,
что смутная тайна
мой дух разрушает.
И юности камни,
изъедены снами,
на дно размышления
падают сами.
«Далёк ты от Бога», –
твердит каждый камень.

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало.
И я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно, -
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
в туманах речной долины, -
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.

Встречая слово «нет», пиши сверху «да», а натыкаясь на «да», сразу зачёркивай.

В колосе — хлеб наш. В нем слава
жизни и смерти Христовой.
Символ терпенья в маслине
и постоянства людского.
Яблоко — завязь соблазна,
плод, пробудивший земное,
капелька времени она,
связанная с сатаною.

В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен. На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин. Душа моя, став рекою,
играла под звездной кровлей. А время на циферблатах
уже истекало кровью.

Я, как подрезанный колос,
больше не встану с земли.
Четыре багряных раны и профиль, как изо льда.
Живая медаль, которой
уже не отлить никогда.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полёт ласточки.

Тяжкие цепи сдавили
память мою до боли,
и птица, что щебетом звонким
умеет расписывать вечер,
томится теперь в неволе. Минувшее невозвратимо,
как будто кануло в омут,
и в сонме ветров просветленных
жалобы не помогут.

Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.

Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам — плачет,
как ветра над снегами — плачет,
не моли её о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!

Есть в дожде откровенье — потаённая нежность
и старинная сладость примеренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыплённой природы.

Как бабочка, сердце иглой
К памяти пригвождено.

Хочу уснуть я сном осенних яблок
и ускользнуть от сутолоки кладбищ.
Хочу уснуть я сном того ребёнка,
что все мечтал забросить сердце в море...

Восточный ветер. Фонарь и дождь. И прямо в сердце нож. Улица — дрожь натянутого провода, дрожь огромного овода. Со всех сторон, куда ни пойдешь, прямо в сердце — нож.

Это не ад, это улица.
Это не смерть, это фруктовая лавка.
Я вижу необозримые миры
В сломанной лапе котенка,
Раздавленного вашим блестящим авто.

Без глаз моих
ты, бедная душа,
не разглядишь, как хороша луна.
Без губ моих
тебе, моя душа,
не знать ни поцелуя, ни вина.
Без сердца моего
и ты мертва.
К чему вся глубина твоих зеркал,
когда умрут слова?

Что такое поэзия? А вот что: союз двух слов, о которых никто не подозревал, что они могут соединиться и что, соединившись, они будут выражать новую тайну всякий раз, когда их произнесут.

Танцуй перед народом
с собой наедине. Ведь танец идёт по водам.
И не горит
в огне.

Сейчас — это и есть жизнь. Сегодня длится годами. Вчера — умершее сегодня, завтра — не рожденное. Любой наш день — это всегда сегодня.

Вспомни меня, когда ты будешь на пляже или лучше, когда ты будешь рисовать разбитые вещи и маленькие останки. О, мои маленькие останки. Пусть моё имя будет на картине, чтобы оно хоть как-то служило для какой-то цели в мире.

Я твоё повторяю имя
По ночам во тьме молчаливой,
когда собираются звезды
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.
И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле...

Не дари мне на память пустыни – все и так пустотою разъято!

Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке. Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке. Когда умру,
буду флюгером я на крыше,
на ветру. Тише...
когда умру!

Сам я, когда пробъёт мой час, хотел бы одного — остаться. Пусть тело моё похоронят в саду, и раз уж мне не суждено небо, стану по крайней мере землёй.

Когда хочешь кричать и нельзя — сойти с ума недолго.

Непонятная путаница
закоптившихся звезд
расставляет сети моим
почти увядшим иллюзиям.

Август.
Персик зарёй подсвечен,
и сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер
словно косточка в абрикос.
Крепкозубый, налит початок
смехом жёлтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.

Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных,
это тюльпан, скажем,
из стран дальных.
Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.
Как апельсины сладки луна в желтой коже!

Кинжал
острым лезвием
в сердце войдет,
как входит плуг
в выжженный луг.
Нет,
не вонзайся мне в сердце,
нет.

Глубину мутят пороги.
Звёзд не видно быстрине.
Всё забудется в дороге.
Всё воротится во сне.

Ты думаешь, что время лечит, а стены скрывают все, но это не так. Что проникает в сердце, того уж не вырвешь!

Этот вальс, этот вальс,
полный смерти, мольбы и вина,
где шелками играет волна. Я люблю, я люблю, я люблю,
я люблю тебя там, на Луне,
и с увядшею книгой в окне,
и в укромном гнезде маргаритки,
и в том танце, что снится улитке...
Так порадуй теплом
этот вальс с перебитым крылом. Есть три зеркала в венском зале,
где губам твоим вторят дали.
Смерть играет на клавесине,
и танцующих красят синим,
и на слезы наводит глянец...
А над городом — тени пьяниц...
О, возьми этот вальс,
на руках умирающий танец.

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьём и взглядом.

Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.

Не забывай и на пределе
счастья или страха прочесть
на ночь «Отче наш».

Миссия у поэта одна: одушевлять в буквальном смысле — дарить душу.

Я люблю тебя, люблю безумно,
с книгой мертвой и с улыбкой грустной,
в башне ожиданья темно-синей
и в пещере смутных, душных лилий,
на постели моря, в лунной нише,
на балу, что снится черепахе.