Евгений Евтушенко – цитаты и высказывания

Мне нравится и на коньках кататься,
и, черкая пером, не спать ночей.
Мне нравится в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю,
грущу, чего-то смутного ищу,
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.

Как я понимаю, это удел всего ампутированного — болеть и мучить болью здоровый организм, ежедневно напоминать о потере. <...> Представь себе, как должна болеть ампутированная совесть. У современных политиков совсем нет совести, я часто задумываюсь, мучают ли их по ночам фантомные боли?

Когда тебя толкает злоба
к забвенью собственной души,
к бесчестью выстрела и слова,
не поспеши, не соверши!

Уходи, нам свет не засти,
оставайся при своём.
Мы допляшемся до счастья —
пусть все ноги в кровь собьём!

Людей существо — оно таково…
Кто-то из древних молвил:
чтобы понять человека,
его
надо представить мёртвым.
Тут возразить нельзя ничего.
Согласна, но лишь отчасти.
Чтобы понять человека,
его
надо представить у власти.

С тех пор, когда я был еще молоденький,
Я не любил всегда фольклор ворья.

Какие стройки, спутники в стране!
Но потеряли мы в пути неровном
И двадцать миллионов на войне,
И миллионы — на войне с народом.
Забыть об этом, память отрубив?
Но где топор, что память враз отрубит?
Никто, как русскиe, так не спасал других,
Никто, как русскиe, так сам себя не губит.

Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и — бабочки в глаза,
и — сено прет сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
торжествующая жадность!
Границы мне мешают...
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить — пускай на ломаном.
Мальчишкой, на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного, как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон...
Да я и так искусством осажден.

За отсутствие врагов надо платить отсутствием успехов.

Не разглядывать в лупу
эту мелочь и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду. Настежь —
ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недели —
ромашки
о семи лепестках. Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
«Любит!» —
говорит лепесток.

Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой. Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.

Любовь неразделенная страшна,
но тем, кому весь мир лишь биржа, драка,
любовь неразделенная смешна,
как профиль Сирано де Бержерака.
Один мой деловитый соплеменник
сказал жене в театре «Современник»:
«Ну что ты в Сирано своем нашла?
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы
так не страдал из-за какой-то бабы...
Другую бы нашел — и все дела».
В затравленных глазах его жены
забито проглянуло что-то вдовье.
Из мужа перло — аж трещали швы! -
смертельное духовное здоровье.
О, сколько их, таких здоровяков,
страдающих отсутствием страданий.
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы.

Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.
Ты — Зощенко песни с есенинкой ярой,
И в песнях твоих, раздирающих душу,
Есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши!
… Киоск звукозаписи около пляжа.
Жизнь кончилась.
И началась распродажа.

А разве сам я в чем-то не таков?
Зевая, мы играем, как в картишки,
в засаленные, стертые страстишки,
боясь трагедий, истинных страстей.

Двойной исполнись доброты
И, чтоб кого-то не обидеть,
Когда смеёшься громко ты,
Умей сквозь стену сердцем видеть. Но не прими на душу грех,
Когда ты мрачный и разбитый,
Там, за стеною, чей-то смех
Сочесть завистливо обидой.

Тот, кто горя не знал,
о любви пусть не судит.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике. Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога! Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно…
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

И если кто-то где-нибудь несчастен -
в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, -
то всё равно он права не имеет
себя убить. Безвыходности нет.

Я, как поезд,
что мечется столько уж лет
между городом Да
и городом Нет.
Мои нервы натянуты,
как провода,
между городом Нет
и городом Да!

Завидовать? Что может быть пошлей!
Успех другого не сочти обидой.
Уму чужому втайне не завидуй,
чужую глупость втайне пожалей.

Не самоутверждайся. Пропадёт,
подточенный тщеславием, твой гений,
и жажда мелких самоутверждений
лишь к саморазрушенью приведёт.

Не исчезай... Исчезнув из меня,
развоплотясь, ты из себя исчезнешь,
себе самой навеки изменя,
и это будет низшая нечестность.

Всех, кто мне душу расколошматили,
к чёртовой матери,
к чёртовой матери.
Буду по северным кочкам,
лесочкам
душу мою
собирать по кусочкам.
И у алёнушкиного болотца
может, срастётся,
может, срастётся...

Колокол хриплый — трамвайный звонок.
Я на подножке. Летят мостовые.
Снова один. Ничего. Не впервые.
Лучше я буду совсем одинок,
чем, согреваючись, души живые
жечь, будто мёртвые листья у ног.
Кончено всё. Я иначе не мог.

Проклятье века — это спешка,
и человек, стирая пот,
по жизни мечется, как пешка,
попав затравленно в цейтнот. Поспешно пьют, поспешно любят,
и опускается душа.
Поспешно бьют, поспешно губят,
а после каются, спеша.

Не надо обещать... Любовь — неисполнимость.
Зачем же под обман вести, как под венец?
Виденье хорошо, пока не испарилось.
Гуманней не любить, когда потом — конец. Скулит наш бедный пёс до умопомраченья,
то лапой в дверь мою, то в дверь твою скребя.
За то, что разлюбил, я не прошу прощенья.
Прости меня за то, что я любил тебя.

Мне не надо быть любимым
мне достаточно любить.

Народ— кто сам себе не врёт.
Народ— кто враг духовной лени.
Лишь тот, кто мыслит, — тот народ,
Все остальные— население.

Тело зябнет и болеет,
На кострах горит и тлеет,
Истлевает среди тьмы.
А душа всё не сдаётся.
После смерти остаётся
Что-то большее, чем мы.

Я не хочу, чтоб думала ты днём.
Пусть день перевернёт всё кверху дном,
окурит дымом и зальёт вином,
заставит думать о совсем ином.
О чём захочешь, можешь думать днём,
а ночью — только обо мне одном.

Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым. Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Езжу, плаваю, летаю,
все куда-то тороплюсь,
книжки умные читаю,
а умней не становлюсь. Может, поиски, метанья —
не причина тосковать?
Может, смысл существованья
в том, чтоб смысл его искать?

Женщина всегда чуть-чуть, как море.
Море в чем-то женщина чуть-чуть.

Но так устроен мир земной
и тем вовек неувядаем:
смеётся кто-то за стеной,
когда мы чуть ли не рыдаем.

Мы,
одиночества стесняясь,
от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.

Но кто же, как не мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?

Кто хочет всё и сразу,
тот беден тем, что не умеет ждать.

И только то усталое плечо
Простит сейчас, да и простит еще,
И только те печальные глаза
Простят все то, чего прощать нельзя...

Я люблю тебя больше природы,
Ибо ты как природа сама,
Я люблю тебя больше свободы,
Без тебя и свобода тюрьма! Я люблю тебя неосторожно,
Словно пропасть, а не колею!
Я люблю тебя больше, чем можно!
Больше, чем невозможно люблю! Я люблю безрассудно, бессрочно.
Даже пьянствуя, даже грубя.
И уж больше себя — это точно.
Даже больше чем просто себя.

Что за радость — любимых так часто
обижать ни за что ни про что?
Как любимую сделать несчастной —
знают все. Как счастливой — никто.