Дмитрий Львович Быков – цитаты и высказывания

Модерн — это вообще не очень приятная идеология — она многого требует от человека. Модерн, точно так же как и инквизиция, может привести иногда к чудовищным человеческим жертвам. <...> Вообще говоря, модерн любой — это идея, которая не несёт мир. Это идея, которая всегда раскалывает человечество на быстро прогрессирующее меньшинство и медленно отстающее большинство. <...> Модернизм Французской революции. Жестокое время, ничего не скажешь. И я не хотел бы жить в это жестокое время. И быть современником Робеспьера я бы не хотел. Но ничего не поделаешь — это лучшее и интересное время во французской истории. Потому что после этого настал Наполеон, который сломал нации хребет. И хребет этот отсутствует до сих пор, что и показал нам 1940 год. Французская история, как это ни печально, закончилась в 1793 году. Французы с этим, конечно, не согласятся, но французов здесь, я надеюсь, сейчас нет.

Многим людям, таким, как я, наверное, поверхностно знакомым с дарвинизмом, все-таки представляется очень маловероятным, что сырьем для эволюции являются мутации, что только отбор может сформировать появление новых видов. Мне нравится концепция направленной эволюции. Меня очень утешил разговор с палеоантропологом, по совместительству фантастом, палеобиологом Еськовым, который очень много изучал всякие ископаемые останки и прочие отпечатки, и который сказал, что все-таки появление нового вида происходит внезапно. Его нет-нет, и вдруг он есть.

Русская литература — это наша национальная религия. Другой по большому счету нет. Это наша версия православия. Поэтому тут нет не сакральных текстов. И к ним надо относиться соответственно. И делать из них постмодернизм невозможно. Как невозможно снять постмодернистское Евангелие от Матфея.

Сначала он, естественно, пугает,
Пытает на разрыв, кидает в дрожь,
Но в глубине души предполагает,
Что ты его в ответ перевернешь. Однако не найдя в тебе амбиций
Стального сотрясателя миров,
Бойца, титана, гения, убийцы, —
Презрительно кидает: «Будь здоров».

Где влажная жара клубится, одевая
Отроги в синюю вуаль,
На острове живет колония тефаля.
Как выглядит тефаль? Он зверем кажется на травянистом склоне,
На скалах — птицею и рыбою в воде.
Тефали водятся лишь в нашем регионе
И более нигде. В тефале что-то есть от лося и лосося,
Пингвина и коня, Бодлера и Рембо, -
Но всем, кому его отведать довелося,
Забыть его слабо.
<...>
Откуда здесь они — никто и знать не знает,
Тем более сейчас.
Но это пустяки. Тефаль всё время занят.
Он думает о нас.

И в общем все, кто имел дело когда-нибудь с подобной ситуацией (измены), неважно, бисексуальной, гомосексуальной, неважно. Все, на чьих глазах нагло и беззастенчиво изменяли, понимают, что здесь нет верной линии поведения. Ее нет потому, что если ты будешь кротко прощать, ты — баба и размазня, как скажет тебе Елена Оттобальдовна. Ну, на чьих глазах разворачивался роман Черубино сначала с Волошиным, потом с Гумилевым. А если ты будешь бешено ревновать, ты ставишь себя в идиотское положение. Единственный вариант — это разорвать и уйти.

Онегин — лишний человек. А следующие русские «байрониты», как называл их Аксёнов, — это, конечно, в первую очередь Печорин, это Рудин отчасти, это безусловно разнообразные Рахметовы и Базаровы. То есть лишний человек двадцатых-тридцатых годов, лишний человек николаевской эпохи становится сверхчеловеком эпохи реформ, сверхчеловеком эпохи александровской. Очень важный извод этой темы — это Долохов, например. Так что я не понимаю, почему вы лишних людей называете любимыми. Я байронитов не люблю. Я считаю их людьми бесчеловечными, их презрение к ближним ни на чём не основанное. Писарев очень интересно разоблачает этого героя, кстати, в статье об Онегине: с чего бы у него такое самомнение? Только с того, что он объелся пудинга? Как он пишет: «…что, тем не менее, не зависит от его теоретических понятий о пудинге». Я не понимаю, почему мы должны лишнего человека любить. <...> Лишний человек — это почти всегда человек, презирающий остальных и уверенный в своей исключительности (ну, Байрон и его герои). Мне это неприятно.

— Вот что Вам самому дает силы работать, такие потрясающие писать книги, романы?
— Спасибо! Спасибо на добром слове. Ну что я могу вам сказать? Есть ощущение величия переживаемого момента. Величия — не шутя. Потому что все, чему нас учили, оказалось правдой. Всё, о чем писала русская революция; всё, о чем она говорила в 1917 году; всё, о чем писала русская проза XIX века; всё, что нам обещала русская поэзия, начиная с «Грядущих гуннов» (В. Брюсов) и кончая «Незнакомкой» (А. Блок) — всё это, понимаете, дает мне силы жить. Потому что момент, который мы переживаем, великий.

Вот понимаете, что как раз для меня, наверное, самый классический персонаж, самый мною любимый, это кум Тыква, потому что он как-то мою стратегию в жизни воспроизводит. Копить. Сначала копить кирпичи, потом копить вздохи. Помните, что кум Тыква всегда вздыхал. Ему говорят: «Что ты все вздыхаешь, старый идиот?» Он говорит: «Я накопил столько вздохов, пришла пора их потратить».

— Читаете ли Вы научно-популярную литературу? Что Вы можете сказать о книге Ричарда Докинза «Бог как иллюзия»?»
— Неинтересно. Доказывать отсутствие Бога — неинтересно. Это несложно. И мне не очень нравится интонация этой книги. Эта интонация высокомерная, это интонация учёного-профессионала, который беседует с зарвавшимися мечтателями, дилетантами и гуманитариями. Я ничего не имею против эволюционной теории, ради бога, и науку я чту, как учёный сосед у Чехова. Просто мне нужны мои иллюзии. Вот мне нужна моя иллюзия. Гораздо интереснее понять, зачем эта иллюзия нужна, несмотря на всю очевидность, казалось бы, отсутствия Бога. Помните, когда комсомолец рубил топором иконы и спросил попа: «Где же твой Бог? Что же он ничего со мной не сделает?» А поп ответил: «А что ещё с тобой можно сделать? По-моему, всё уже понятно». Понимаете, доказывать очевидное скучно. По-моему, интересно доказывать неочевидное.

В октябре 93-го поэт и артист Леонид Филатов сказал автору этих строк: первый признак приближения конца света — когда порядочному человеку становится не из кого выбирать. Если в этой цивилизации не на кого поставить — она должна уступить место следующей. <...> Некий комсомолец во время повальной борьбы с поповщиной в двадцатые годы на глазах у попа грабил церковь и помочился на икону. Поп смотрел на это молча и спокойно. «Что же твой Бог ничего со мной не сделает?» — спросила комсомольская погань. «А что ещё с тобой можно сделать?» — ответил поп.

В России самое страшное — это надоесть.

... процитировал Владимира Соловьева: «Наша задача — понять наше предназначение. А как только мы его поймём, мы сразу его и исполним», — ну, Владимира, конечно, того, который Сергеевич. Но, видите ли, если бы задача была только понимать или, как в замечательной гипотезе Зотикова, которую я уже озвучивал, как-то поиграть в эти прятки и найти… Мне кажется, когнитивной задачи недостаточно. Задача — именно что-то сделать. Но вот что сделать? Интересную очень гипотезу предложил Юлий Дубов: <...> ... поскольку божество безгрешно, то человек с самого начала, ещё с яблока, создан для того, чтобы грешить. То есть Господь как бы нами грешит — и за этот счёт приобретает вот такой опыт. Очень экзотическая версия, но выдающая типичного атеиста. Я все-таки думаю, что действительно человек создан для борьбы с неким самоуверенным, наглым и сознающим себя злом. Вот Мария Васильевна Розанова, с которой я тоже снесся по этому поводу, она как раз считает, что человек и создан для борьбы с сознательной мерзостью; мерзость, которая себя сознает и себе радуется, — вот только она зло. Но опять-таки другой вопрос: а кто же тогда создал эту мерзость? Тогда мы впадает в гностицизм. Ну, это всё… Я говорю, что обсуждение продолжается, потому что пока мы не поймём, зачем мы созданы, мы, видимо, этого предназначения не исполним. Кто-то замечательно мне написал, что человек лучше всего производит заблуждения. Так вот, весь вопрос в том, зачем Господу столько заблуждений?

Мораль — это правильно вести себя за столом. А нравственность — это не предавать друзей. Так вот, все запреты в культуре на самом деле касаются только этики. Нельзя упиваться разрушением и ужасом. Нельзя смаковать насилие. Нельзя призывать к нему. Это запреты сущностные.

— Совершенен ли Бог, если живые и верящие в его доброту люди ему нужны как инструменты воздействия? Не предстает ли человек при Ваших взглядах пауком в банке или лабораторной крысой, а Господь — циником?
— Нет. Если Вас больше устраивает эта формула, человек — солдат в божественном отряде. Он не зритель Божьих чудес, что тоже входит в его амплуа, но он соучастник. Он — участник Божьей программы. Он — палец Бога, если угодно. да, его инстумент, а что делать? Мы выполняем какую-то программу, для этого мы созданы.

Двадцатый век совершил довольно жуткое дело: вы не поверите, но обывателей больше нет. Тотальная война — изобретение ХХ столетия — не отменяется войной гибридной. Она по-прежнему тотальна, и вернуться к временам, когда воевала только профессиональная армия, а обыватели мирно сидели по домам и ни за что не отвечали, уже не получится. И виноват не только тот, кто убивает мирных жителей, — виноват любой, кто выступает на стороне агрессора. Никакая присяга не снимает моральной ответственности. Никакого оправдания немецкому ефрейтору, погибшему в советском плену, нет. Он воевал на стороне самого наглядного, наглого, бесспорного зла. У него был выбор. Он за него расплатился.

Недаром его ненавидел Сталин, враг цельных людей, подозревавший их в самом страшном — в неготовности ломаться и гнуться. Луначарский в самом деле ни в чем не изменился, не превратился в советского чиновника, не сделался держимордой, не выучился топать ногами на писателей и учить кинематографистов строить кадр. Легкомысленный и жизнерадостный Луначарский — Наталья Сац цитирует его совершенно ученическое четверостишие о том, что лучшей школой жизни является счастье, — был новому хозяину не просто враждебен, а противоположен, изначально непонятен. Стиль Луначарского мог быть фальшив, напыщен, смешон, но никогда не был административен. Он был последним советским наркомом — нет, пожалуй, еще Орджоникидзе, — умевшим внушить радость работы, желание что-то делать, азарт переустройства мира, в конце концов.

Благодаря своей зоркости, своей удивительной способности беспристрастно воспринимать мир, Пелевин первым увидел, что восторжествовала несвобода, потому что свобода – это примета сложной системы, разветвленной, гибкой, имеющей множество внутренних укрытий и лабиринтов, множество непредсказуемых вариантов развития. На доске стояла сложная комбинация, но ее смахнули с доски, и в результате мы оказались в мире, в котором нет больше кислорода, в котором царит постоянный холод

Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер —
ненасытный скрежет Господних мельниц,
крылосвист и рокот, звучащий как «Эрэсэфэсэр»
— или как «рейхсфюрер», сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач,
перебои скрипа и перестука.
И ни костный хруст, ни задавленный детский плач
невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач.
Хорошо, проявим величье духа. А с меня он, можно сказать, не спускает глаз,
проницает насквозь мою кровь и лимфу,
посылает мне пару строчек в неделю раз —
иногда без рифмы, но чаще в рифму.

Когда смотришь эти завораживающие панорамы в «Сталкере», ну например знаменитую, два дня делавшуюся Тарковским лично своими руками выкладку на дне ручья, помните» — остатки часов, фотографий, циферблатов, писем, всего… Вот это магия! Действительно, магия у Тарковского есть везде. А смысла нет. Но может быть как раз магия — это и есть бессмыслица. Не будем, братцы, слишком рациональны.

Одной из самых устойчивых легенд прошлого столетия — наряду с психоанализом, кейнсианством и структурализмом — является легенда о пиаре, с которой пора наконец покончить. <...>
Я и по сей час не верю, что кто-нибудь из серьезных социологов способен допустить этот парадокс: будто бы потребитель, если ему пятнадцать раз за два часа, прерывая хороший фильм, расскажут о достоинствах масла «Рама», приобретет именно это масло и не возненавидит его. Думаю, он возненавидит даже вологодское. Повторение — мать отвращения.

Я думаю, христианство знаете, почему победило? Оно именно потому и победило, что оно победить не могло. Потому что оно противоположно в каком-то смысле всей человеческой выгоде. И в этом смысле вытекает из всей человеческой природы. Потому что главная черта человеческой природы, — кто бы что бы ни говорил, меня никогда не разубедят — главная черта человеческой природы — это способность действовать вопреки своей выгоде.
Мне скажут, что и лемминги массово бросаются в пропасть, да? Но это они делают в интересах популяции. А человек иногда делает то, что вообще вопреки выживанию, смыслу, всему. Способность христианства действовать вопреки жизни — вот это великое, на самом деле, открытие. Это то, о чем говорил Пастернак «Христианство на передовой», это сигнальная острота христианства. Это — удивительная способность швырнуть свою жизнь в лицо врагу рода человеческого. «А что ты со мной сделаешь, когда я и умереть не боюсь?» Вот «Если Бог за нас, то кто против нас» — это формула, после которой действительно уже все остальное становится бессмысленным. Оно, знаете, оно потому победило, что этого никак быть не могло.

Там — нам всем ничего не будет.
Все дозволено. Путь открыт.
Ни девятый круг не остудит,
Ни четвертый не опалит. Мы напрасно думаем, братья,
Что грозна небесная рать.
Ох, и жалкое же занятье -
Нас — таких! — посмертно карать! Нам едва ли грозит по смерти
Тот трагический поворот -
Сладострастно ждущие черти
И большой набор сковород. Это здесь в центрифуге судеб
Мы летим по своим кругам.
Там — нас всех никто не осудит,
Так что кукиш нашим врагам. И когда распоследней бурей
Наши грешные дни сметут, -
Там — нам всем ничего не будет.
Нам за все воздается — тут.

Мы как раз с детьми это обсуждали, что нельзя воспитать человека ни злом («Нельзя воспитывать щенков // Посредством драки и пинков», Михалков), нельзя воспитывать человека сплошным добром, только баловать его, нельзя воспитывать его жёсткой аскезой, моральными императивами, занудными проповедями. Его можно воспитывать только чудом. Только столкновение с непонятным расширяет человека, его границы, и делает его этичнее. Вот чудо — это важная этическая категория.

О, мелочный расчет, всечасный и подспудный,
Чередование расчисленных затей -
Задора шалого, печали безрассудной,
Покорности немой — что хочешь делай с ней! Что хочешь делай с ней! Бери ее такую -
Прикрытые глаза, полуоткрытый рот, -
Когда, умолкнув вдруг, сдается поцелую,
Закинет голову — и даже этим врет!

В последнее время Россия — страна, ну как бы это так сказать, в некоторых отношениях, более свободная, чем США. Правда, это покупается отсутствием консенсуса по всем базовым ценностям, но это заставляет меня как-то радостно сказать, что фашизм у нас не пройдёт. А почему? А потому что у нас ничто не проходит! У нас и коммунизм не прошёл, и либерализм не прошёл, ну и фашизм не прошёл, потому что, на самом деле, всем всё равно и это, до какой-то степени, нас спасает.

Фильм «Зеркало»... Многие тогда думали, что это разбитое зеркало памяти. И только с годами, мне кажется, я понял, что смысл названия в другом, и я об этом много раз говорил: мы — зеркало родителей, мы обречены повторять их судьбу (поэтому там всё время повторяется образ матери, смотрящей в зеркало), мы не можем избегнуть вечного конфликта с ними. И главный герой находится в конфликте с матерью, он всё время просит прощения, она не хочет с ним говорить, он ей напоминает отца. И неслучайно в фильме отец (Янковский) говорит голосом Арсения Тарковского, Тарковский озвучивает отца. Мы не можем избегнуть конфликта с родителями, и мы обречены повторять их судьбу. Они в нас доигрывают…

А вот теперь что касается Достоевского. Это долгий будет ответ. Простите меня. Я когда-то назвал Достоевского первым поэтом и пророком русского фашизма и не раскаиваюсь в этом. Что имеется в виду? Фашизм — это не нацизм, хотя по этой части у Достоевского были серьёзные грехи. Антисемитизм — это всё равно стыдно. И это не, допустим… Фашизм — это вообще не идеология, фашизм — это состояние, причём состояние иррациональное. Ненависть Достоевского ко всякой национальности и прежде всего к [Николаю] Чернышевскому, и прежде всего к «разумному эгоизму», она имела те же корни, какие имеет иррациональная, экстатическая, оргиастическая сущность фашизма — это наслаждение быть плохим, это инстинктивное, интуитивное одобрение худшего нравственного выбора. Фашист всегда ведёт себя наихудшим образом, и испытывает от этого наслаждение. Фашист знает как надо, но именно нарушая это, избавляясь от химеры совести, он испытывает примерно такое же наслаждение, какое испытывает Джекил, когда из него выходит Хайд.

... то, что читается трудно, иногда оказывается нужнее, насущнее. Потому что не надо, так сказать, скользить по строке, надо делать усилие какое-то для преодоления. И как я сейчас вспоминаю, наибольшую роль всё-таки в моей жизни сыграли книги, которые мне было читать трудно или мучительно по некоторым причинам. Ну вот мучительно потому, что это слишком близко меня касалось. Вот самые мои любимые книги я читал очень маленькими порциями. Потому что ожёг был слишком силён. И я не мог читать их подряд. Вот как-то так.

Когда мы слёзы с губ оближем
И напрощаемся сполна,
Когда осядет по Парижам
Уже четвёртая волна —
Что мне останется, осколку?
Я, пребывая при своём,
Не эмигрирую, поскольку
Куда как тяжек на подъём:
Я не умею жить в Париже.
Разлука мне не по плечу.
Я стану тише, глаже, ниже,
Чтоб не продаться — замолчу.
В стране дозволенной свободы,
Переродившейся в вертеп,
Я буду делать переводы,
Чтоб зарабатывать на хлеб,
И, отлучен от всех изданий,
Стыдясь рыданий при жене,
Искать дежурных оправданий
Усевшимся на шею мне.
Я сам себя переломаю
И, слыша хруст своих хрящей,
Внушу себе, что принимаю,
Что понимаю ход вещей,
Найду предлоги для расплаты,
Верша привычный самосуд…
Мы вечно были виноваты —
За это нам и воздадут.

Мне снилось, что ты вернулась, и я простил.
Красивое одиночество мне постыло.
Мы выпили чаю, а следом легли в постель,
И я прошептал, задыхаясь, уже в постели: «А этот-то как же, этот?..» — во сне, и то
Я помнил о нем, как вину не забыть давилен.
«Ах, этот, который?... — смеясь, отвечала ты.
— А ну их всех. Закаялась. Ты доволен?» И долго, долго потом лежу на спине,
Застигнутый августовским поздним рассветом
И мыслью о том, что спишь не одна; во сне
Не видишь меня, а если видишь, то не
Напишешь вольным размером стихов об этом.

Патриотизм — великое и прекрасное чувство. Я никогда не повторю, что это чувство дурное и вредное. Иное дело, что этот патриотизм не может выражаться во лжи и в оправдании всего, что делает твоя Родина. Нельзя не любить свою страну, но нельзя и не признать за человеком права думать о ней то, что он думает. Человек не обязан относиться с восторгом к каждому шагу Родины. И не нужно превращать патриотизм в оправдание грехов. Не нужно делать патриотов сектой. Не нужно обожествлять Родину. Родина — это место, где мы живём, и мы имеем право говорить о ней то, что мы думаем.

— Если бы вы были театральным режиссёром: какие три пьесы вы бы сегодня поставили и почему?
— ... За «Пир во время чумы» я бы не взялся — это слишком великая вещь, чтобы её касаться дерзновенною рукой. Ну и всякий человек мечтает поставить «Гамлета», чего там говорить... Конечно, я бы мечтал это сделать, другое дело — я бы не рискнул!

Знаете, есть такие мужчины, которые своей моногамностью способны достать окружающих гораздо больше, чем любой Дон Гуан своей полигамностью. Вот они так уверены… Ну, знаете, это такие фанатики, как у Моэма в рассказе «Дождь». Есть мужчины, которые просто любят только одну женщину. Но хорошо ли это? Я не знаю. Наверное, хорошо, если кто-то нашёл свой абсолютный идеал. А если при этом ты не видишь ничего другого и не способен замечать ничего другого, то я не уверен, что это хорошо. Другой вопрос — надо ли обязательно изменять жене? Конечно, я ничего подобного проповедовать не буду. Но мне очень нравится формула Стивена Кинга: «Сидящий на диете имеет право просмотреть меню». Понимаете, можно любить жену, но увлекаться, любоваться, восхищаться остальными, и в этом не будет никакой драмы. <...> Есть определённая суженность в том, чтобы воспринимать единственную женщину, а всех, кто воспринимает больше, считать развратниками и подонками. Вот я очень не люблю ригористов и моралистов таких. Я люблю людей, которые подлостей не делают. Вот этих я люблю. Пожалуй, влюблённость, которая «повелительней [слаще] звука военной трубы», по Блоку, — это то состояние, которое необходимо, это творческое состояние, это всё равно что вдохнуть действительно чистый воздух.

Не всемощный, в силе и славе, творец миров,
Что избрал евреев и сам еврей,
Не глухой к раскаяньям пастырь своих коров,
Кучевых и перистых, — а скорей
Полевой командир, небрит или бородат,
Перевязан наспех и полусед.
Мне приятно думать, что я не раб его, а солдат.
Может быть, сержант, почему бы нет. О, не тот, что нашими трупами путь мостит
И в окоп, естественно, ни ногой,
Держиморда, фанат муштры, позабывший стыд
И врага не видевший, — а другой,
Командир, давно понимающий всю тщету
Гекатомб, но сражающийся вотще,
У которого и больные все на счёту,
Потому что много ли нас вообще? Я не вижу его верховным, как ни крути.
Генеральный штаб не настолько прост.
Полагаю, над ним не менее десяти
Командиров, от чьих генеральских звёзд
Тяжелеет небо, глядящее на Москву
Как на свой испытательный полигон.
До победы нашей я точно не доживу —
И боюсь сказать, доживёт ли он. Вот тебе и ответ, как он терпит язвы земли,
Не спасает детей, не мстит палачу.
Авиации нет, снаряды не подвезли,
А про связь и снабжение я молчу.
Наши танки быстры, поём, и крепка броня,
Отче наш, который на небесех!
В общем, чудо и то, что с бойцами вроде меня
Потеряли ещё не всё и не всех. Всемогущий? — о нет. Орудья — на смех врагу.
Спим в окопах — в окрестностях нет жилья.
Всемогущий может не больше, чем я могу.
«Где он был?» — Да, собственно, где и я.
Позабыл сказать: поощрений опять же нет.
Ни чинов, ни медалей он не даёт.
Иногда подарит — кому огниво, кому кисет.
Например, мне достались часы «Полёт».

«Стругацкие и Ефремов примеряли совестливое сознание советского интеллигента с несправедливостями советского строя, давая надежду, что человек может преодолеть безнравственность с помощью глобальных и общих целей. Насколько честны такие фантазии?»
Вы говорите об утопии частного выхода, с одной стороны. Это не у Ефремова, а это было где-то у Стругацких (в наибольшей степени, конечно, «За миллиард лет до конца света»). Мне вообще близка эта веллеровская мысль, что Стругацкие писали всё более и более мрачные и не просто антиутопичные, а автоэпитафические вещи. Это автоэпитафии всё — и «За миллиард лет до конца света», и в особенности «Жук в муравейнике». Но Стругацкие были безусловно правы в том, что можно в безнадёжном обществе пытаться хотя бы, как они любили повторять, «всё видеть, всё слышать, всё понимать», оставаться хронистами этого общества, чтобы противостоять ему. У них была идея безнадёжного сопротивления.

В этом-то и ужас, что мы воспринимаем навязанную нам стилистику как средство самопознания. Но это не является самопознанием народа. Нам навязывают коллективность, Суворова, Сталина, березу, двуглавого орла, державность, радушие. Это все русские штампы. Часто в сети боты разные, они именно в такой риторике мыслят. «Не надо дразнить мишку, а то он возьмет балалайку да и начнет гвоздить со всей грозной величественной силой.» Это смешно и пошло. Это голимая русофобия представляет нам Россию таким набором дешевеньких штампиков. Как только по телевизору начнут показывать что-то другое, о русских начнут писать другое. Если говорить о русском характере, ему, на мой взгляд, свойственно только одно, такое удивительное преувеличение, одна черта: это гиперкомпенсация. Главное русское слово не «авось», а «зато». И поэтому название главных русских романов, которое содержит «и», «Отцы и дети», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Государство и революция», «Чук и Гек». Это как правило не «и», а «Зато». Не «и», а «но». Преступление, но наказание, Отцы, но дети, Государство, но революция.
Зато мы делаем ракеты
и перекрываем Енисей.
А также в области балета
мы впереди планеты всей.
Понимаете, вот эта постоянная гиперкомпенсация — мы самые хорошие, но нам хуже всех. Нам хуже всех, но мы вам всем сейчас покажем.
Вот на этих двух силлогизмах, или даже если угодно на этих двух посылках, держится сегодня русское мышление.

Почему самым прогрессивным является христианство, могу вам сказать. По результатам. Потому что христианство является самым быстрым и радикальным способом совершать правильные поступки. Это та концепция, то мировоззрение, которое, будучи принято в качестве личного кодекса, это в общем-то довольно самурайский кодекс, позволяет вам совершать наибольшее количество этически правильных поступков. Вот и все.
Вы мне скажете: А как же инквизиция ведьм сжигала
Я отвечу: Ведьм сжигали не христиане, а нехристи по большому счету. И Саванарола не пример, и Лойола не пример. Это все люди, которым христианство нужно было как оружие или как средство мучительства или как средство самоутверждения.

Откуда в романах Фолкнера все эти инцесты, всё это страшное напряжение, такое количество вырожденцев? Дело в том, что вся жизнь — это расплата за прошлые грехи (за негритянское рабство, за индейское истребление). Это всё сидит в подсознании.... надо понимать, что ни один герой Фолкнера (вот это очень важная фолкнеровская мысль) по-настоящему не виноват, потому что он всегда несёт в себе расплату за чужие грехи, за грехи предков. .... у Фолкнера нет человека, который бы рационально подошёл к проблеме. Все южане у Фолкнера — это заложники своей истории. И человек — действительно заложник своей истории.

Можно сколько угодно говорить о педагогике, но тем не менее все мы понимаем, что педагогика наукой никогда не будет,— хотя бы потому, что она не дает гарантированных результатов. В общем, все, что мы делаем для детей, мы делаем, как выясняется, в конечном итоге для себя. А дети получаются хорошими или плохими в значительной степени благодаря случайным обстоятельствам — генам, воздуху эпохи, каким-то происшествиям на улице. Все, что мы можем сделать для других — это хорошо отшлифовать, хорошо отработать себя, и тогда, может быть, другим с нами будет не так отвратительно.