Чак Паланик – цитаты и высказывания

Стоит только мне представить, что мы можем сгореть, словно табак, в этом летающем сигарном футляре, как моя бессоница проходит, и я начинаю радостно клевать носом.

По мнению Тайлера, если Бог обращает на тебя внимание, потому что ты ведешь себя плохо, то это все же лучше, чем если ему вообще на тебя наплевать. Возможно, потому что Божья ненависть все же лучше Божьего безразличия.
Если у тебя есть выбор – стать врагом Бога или стать ничтожеством, — что выберешь ты?
По мнению Тайлера Дердена мы – нежеланные дети Божьи. Для нас в истории не оставлено места.
Если мы не привлечем к себе внимания Бога, то у нас нет надежды ни на вечное проклятие, ни на искупление грехов.
Что хуже: ад или ничто?
Мы можем обрести спасение, только если нас поймают и накажут.
— Сожги Лувр, — повторяет механик, — и подотрись «Моной Лизой». Так, по крайней мере, Бог будет знать твое имя.
Чем ниже падешь, тем выше взлетишь. Чем дальше уйдешь от Бога, тем больше он будет желать, чтобы ты вернулся.
— Если бы блудный сын никогда не вернулся в отчий дом, — говорит автомеханик, — тучный телец был бы все еще жив.
Того, что ты исчислен вместе со звездами небесными и песком на берегу моря, еще мало.

Одежда — высшее проявление нечестности.

Эви красит губы помадой таких оттенков, какие видишь у основания пениса в порнофильмах. От того количества лака, которое она выбрызгивает на волосы, в озоновом слое над академией модельного искусства Тейлор Робертс образовалась дыра.

Хотелось попробовать всё, исчерпать этот мир до конца, прежде, чем перебраться в следующий.

– В глубине души мы все болеем против «своей» команды. Против человечности. Это мы – против нас. Ты сам – жертва собственной ненависти.
Мы любим войну, потому что это единственный способ завершить нашу работу. Отшлифовать наши души. Здесь, на Земле: на огромном заводе. В полировочном барабане. Через боль, ярость, конфликты. Это – единственный путь. Куда? Мы не знаем.
– Когда мы рождаемся, мы столько всего забываем, – говорит мистер Уиттиер.
Когда мы рождаемся, мы как будто заходим в здание. И запираемся в нем, в этом здании без окон, и не видим, что происходит снаружи. Если ты там пробудешь достаточно долго, ты забудешь, как выглядит то, что снаружи. Без зеркала, забывается даже собственное лицо.

В мире, где все ожидают какого-то слепого, случайного бедствия или какой-нибудь внезапной болезни, человек с зависимостью обладает утешительным знанием того, что его наиболее вероятно ждет впереди. Он взял на себя некий контроль над своей непреклонной судьбой, и его зависимость лишает причину его смерти той неожиданности, которая ей присуща.
Хорошая зависимость снимает со смерти дух непредсказуемости. И уже действительно есть такая вещь, как планирование собственного отбытия.

В золотых струях часовни, выдыхая свои аргументы мне в ухо, она спросила — каждый раз, когда мы жжём галлон топлива или акр джунглей, разве мы не убиваем будущее, чтобы сохранить настоящее?

Я стою в пробке. Сердце бьется спокойно и ровно. Я не один. Запертый в этой ловушке, я могу сделать вид, что я — самый обыкновенный, нормальный парень, который едет с работы домой. К жене и детишкам. В свой собственный дом. Я могу притворится, что моя жизнь — не одно тягостное ожидание очередной беды; что у меня в жизни есть что-то еще. Что я знаю, как правильно функционировать. Другие детишки играют в «больницу», «дочки — матери», в «магазин»; я играю в пассажира, который ездит в общественном транспорте по сезонному проездному билету.

Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Восемьдесят Четыре потерял всех, кого он когда-либо любил и все, что придавало его жизни смысл. Он устал и спит большую часть времени. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он редко моется и неделями не бреется. Десять лет назад он был трудолюбивой солью земли. Он хотел всего лишь отправиться в Рай. Сегодня он сидит здесь, а все в мире, ради чего он работал, исчезло. Все его внутренние правила и самоконтроль исчезли. Нет никакого Ада. Нет никакого Рая. И его осеняет мысль, что теперь все возможно. Теперь он хочет все.

Мама часто ему говорила, что ей жалко людей. Они так стараются превратить этот мир в безопасное, организованное место. Но никто не понимает, как здесь тоскливо и скучно: когда весь мир упорядочен, разделен на квадратики, когда скорость движения везде ограничена и все делают то, что положено, — когда каждый проверен, зарегистрирован и одобрен. В мире уже не осталось места для настоящего приключения и истинного волнения. Разве что для такого, которое можно купить за деньги. На американских горках. Или в кино. Но это волнение все равно — искусственное. Вы заранее знаете, что динозавр не сожрет детишек. Конец обязательно будет счастливым. В мире уже не осталось места для настоящего бедствия, для настоящего риска — а значит, и для спасения тоже. Для бурных восторгов. Для истинного, неподдельного возбуждения. Радости. Новых открытий. Изобретений. (Люди столько лет трудились, чтобы сделать мир чем-то надёжным и организованным. Никто не представлял себе, каким скучным он станет в итоге. Когда весь мир будет поделен на собственность, ограничен по скоростям, разбит на районы, обложен налогами и подчинён управлению, когда все будут проверены, зарегистрированы, адресованы и зафиксированы. Каждому совсем не осталось места для приключений, кроме разве что тех, которые можно купить за деньги. На аттракционе. В кино. Опять же, такое всё равно останется всё тем же ложным волнением. Известно ведь, что динозавры не станут есть детишек. По пробным просмотрам отсеиваются всякие случаи даже ложных крупных катастроф. А раз нет возможности настоящей катастрофы, настоящего риска — нам не остается шансов настоящего спасения. Настоящего восторга. Настоящего волнения. Радости. Открытий. Изобретений.)

Люди не могут понять чужую добродетель, которой нет в них самих. Вместо того, чтобы поверить что ты сильнее, им гораздо легче представить что ты слабее.

Для сексуально зависимых чей-то член, сиськи, задница, клитор, язык — это как доза героина.

... зрители не хотят знать всей правды. Да, им хочется правды, но в строго отмеренных дозах.

Я имею в виду: что может быть лучше, чем секс?!
Даже самый бездарный минет всегда доставит больше радости, чем аромат прелестной розы или созерцание красивейшего заката. Или слышать радостный детский смех.
Я уверен, что даже самое лучшее, самое проникновенное стихотворение все равно не сравнится с пьянящим, горячим, взрывным оргазмом.
Писать картины, сочинять оперы — надо же чем-то заняться, пока тебе не подвернется очередная особа противоположного пола, которая тоже очень даже не прочь.

Будь знаменитой. Будь колоссальным социальным экспериментом — добейся того, чего не желаешь. Найди ценное в бесполезном. Рассмотри добро в том, что весь мир называет злом.

Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими внутренними проблемами.

Самоубийство — штука очень заразная.

Можно жить, позволяя другим решать все за нас: кто мы, какие мы. Сумасшедшие или в здравом уме. Сексуально озабоченные или святые. Жертвы или герои. Хорошие или плохие.
Можно сказать себе: пусть решают другие.
Пусть решает история.
Пусть наше прошлое определяет будущее.
А можно решать самим.

Каждый, кого я застану намазывающим хлеб маслом до того, как я дам
команду, клянусь, я застрелю его.
Каждый, кто выпьет свой напиток, не проглотив еду, также будет
застрелен.
Каждый, кто будет черпать ложкой по направлению к себе, будет
застрелен.
Каждый, кто будет пойман без салфетки на коленях —
Каждый, кто будет двигать еду пальцами —
Каждый, кто начнет есть, прежде чем все будут обслужены —
Каждый, кто будет дуть на пищу, чтобы остудить ее —
Каждый, кто будет говорить с набитым ртом —
Каждый, кто будет пить белое вино, держа бокал за основание, или кто
будет пить красное вино, держа бокал за ножку —
Каждый из вас получит пулю в голову.

Занимайся тем, что пугает тебя больше всего.

Палки и камни могут покалечить, но теперь и слова тоже могут убить.

И если бы Иисус Христос умер от передозировки барбитуратов, один, на полу в ванной, вознесся бы Он на Небеса или нет?

Сверхъестественная вещь: имя переживает человека, подписанное живет дольше подписавшего, символ — дольше символизируемого.

— Мы живем в мире, который давно уже нереальный, — сказала мама. — Мы живем в мире символов.

На свете нет ничего более скучного, — говорит Бренди, — чем неприкрытая нагота.

Совершенство не может длиться вечно.

После того, как узнаешь про все вещи, которые могут выйти из строя, жизнь твоя становится не столько жизнью, сколько ожиданием.

Большое мокрое лицо прижимаешься к моей макушке, и тут-то я обычно и начинаю плакать. Плакать легко, когда ты ничего не видишь, окружённый чужим теплом, конов понимаешь: чего бы ты ни достиг в этой жизни, всё рано или поздно станет прахом.

В этом мире нет ничего вечного. Все потихоньку рассыпается.

Купи себе диван, и на два года ты полностью удовлетворен: не важно, что что-то идет не так, по крайней мере, ты решил вопрос с диваном.

Независимо от того, насколько сильной кажется тебе твоя любовь к человеку, когда лужа крови, струящейся из его раны, растекается по полу настолько, что едва не касается тебя, ты невольно отстраняешься.

Мне не нужны небеса. Тишина — вот желанная награда.

Терпеть не могу, когда на бокале мартини виден шов. От этого попахивает дешевизной.

А ведь, если задуматься, оживлённую автостраду никогда не перекрывают из-за чьей-то смерти. Можно проехать по тому месту, где погиб Джеймс Дин. Или Джейн Мэнс-филд, или Джексон Поллок. Где под автобус попала Маргарет Митчелл. Где сбили Грейс Келли или Эрни Ковакса. Смерть — это трагедия, но преграждение транспортного потока считается ещё худшим злом.

Нам всё равно всего мало.

— Передай, пожалуйста, масло, — просит меня мама и поворачивается к отцу. — А ты знаешь, что такое фельчинг?
(...)
— Фельчинг, — говорю я, понизив голос, — фельчинг — это когда мужчина трахает тебя в задницу, не надев резинки, кончает и высасывает из твоего заднего прохода собственную теплую сперму. Вместе со всем, что к ней примешивается — смазкой и испражнениями. Вот что такое фельчинг. Он может быть дополнен страстным поцелуем в рот, во время которого твой партнер отдает тебе все, что только что высосал.
Тишина.
(...)
Отец откашливается.
— Мне кажется, — говорит он, — под словом «фельчинг» мама подразумевала нечто совершенно другое.
Фельчинг — это нарезанная тонкими кусочками индейка.
Тишина.
Я восклицаю:
— О!
Я говорю:
— Простите.
Мы едим.

В прежние времена моряки в долгом плавании оставляли на каждом пустынном острове по паре свиней. Или по паре коз. А когда приходили к этому острову в следующий раз, там уже был запас “живого” мяса. Это были необитаемые острова, царства девственной, дикой природы. Там обитали птицы, которых не было больше нигде на — Земле. Там не было хищных зверей. Там не было ядовитых растений или растений с колючками и шипами. Это был истинный рай на Земле.
Когда моряки приходили к такому острову в следующий раз, там их ждали стада свиней или коз.
Устрица рассказывает нам об этом.
Моряки называли такие стада “посеянным мясом”.
Устрица говорит:
— Вам это ничего не напоминает? Например, старинную историю про Адама и Еву?
Он говорит, глядя в окно:
— Может быть, Бог однажды вернется на Землю с большой бутылкой острого соуса для барбекю?

Человек готов через обруч прыгать, ему только дай почувствовать себя богом.

Ничто не указывает тебе прямую дорогу от нынешнего момента до смерти лучше, чем список.