Андрей Белый – цитаты и высказывания

Вот засяду, знаете, дома, буду пить бром и читать Апокалипсис.

Поёт облетающий лес
нам голосом старого барда.
У склона воздушных небес
протянута шкура гепарда.

А вода? Миг — ясна...
Миг — круги, ряби: рыбка...
Так и мысль!... Вот — она...
Но она — глубина,
Заходившая зыбко.

Июльский день: сверкает строго
Неовлажненная земля.
Неперерывная дорога.
Неперерывные поля.
А пыльный полудневный пламень
Немою глыбой голубой
Упал на грудь, как мутный камень,
Непререкаемой судьбой.

Мои пальцы из рук твоих выпали.
Ты уходишь — нахмурила брови. Посмотри, как берёзки рассыпали
Листья красные дождиком крови. Осень бледная, осень холодная,
Распростёртая в высях над нами. С горизонтов равнина бесплодная
Дышит в ясную твердь облаками.

Окна запотели.
На дворе луна.
И стоишь без цели
у окна. Ветер. Никнет, споря,
ряд седых берёз.
Много было горя...
Много слёз... И встаёт невольно
скучный ряд годин.
Сердцу больно, больно...
Я один.

Мы — сияющий закат
Взвеянный с земли. Лёгких воздухов крутят
Лёгкие моря. Днём и сумраком объят —
Я, как ты, заря. Это я плесну волной
Ветра в голубом. Говорю тебе одно,
Но смеюсь — в другом. Пью закатную печаль —
Красное вино. Знал — забыл — забыть не жаль —
Всё забыл: давно...

Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
Мы встретимся... До нового свиданья...
То был обман. И знали мы с тобой, что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса
Над морем крики чаек раздавались. Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.
Мелькал корабль, с зарею уплывавший
средь нежных, изумрудно-пенных волн,
как лебедь белый, крылья распластавший. И вот его в безбрежность унесло.
На фоне неба бледно-золотистом
вдруг облако туманное взошло
и запылало ярким аметистом.

Далёкая, родная,
— Жди меня...
Далёкая, родная:
Буду — я...
Твои глаза мне станут
Две звезды.
Тебе в тумане глянут -
Две звезды.
Мы в дали отстояний -
Поглядим;
И дали отстояний -
Станут: дым.
Меж нами, вспыхнувшими, -
Лепет лет...
Меж нами, вспыхнувшими,
Светит свет.

Довольно: не жди, не надейся -
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год! Века нищеты и безводья,
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать.

Моя любовь — призывно — грустный звон,
что зазвучит и улетит куда-то, -
неясно — милый сон,
уж виданный когда-то.

А со мной — никого,
Ничего. Сквозь горсти цветов онемелых,
Пунцовых —
Савана лопасти —
Из гиацинтов лиловых
И белых —
Плещут в загробные пропасти.

Культура есть осуществленное бессмертие в пределах нам данных форм существования.

Личность, продукт люциферизации, выявила и нить нормального своего дальнейшего «порыва ввысь» в росте мысли и в правилах очищения мысли от чувственных примесей (весь философский праксис эпохи души рассуж­дающей) но еще более выявлялись все виды анормально­го, преждевременного экстаза вверх, сопровождавшиеся переносом так сказать «пыли» низшей сферы, ведущие к переуплотнению личности, к отложению на капле, прелом­ляющей свет, так сказать твердых коростов: к ненормальному росту субстанции маски на «Я», до времени под этой маскою скрытом; грубо говоря, чрезмерная люциферизация «Я» под маскою личности непроизвольно приводит к стремлению «лягушки раздуться до вола»; печальная судьба лягушки: она — лопается.

Я путаюсь в каждой фразе. Я хочу сказать одно слово, и вместо него говорю вовсе не то: хожу всё вокруг да около… Или я вдруг забываю, как называется, ну, самый обыденный предмет; и, вспомнив, сомневаюсь, так ли это ещё. Затвержу: лампа, лампа и лампа; а потом вдруг покажется, что такого слова и нет: лампа. А спросить подчас некого; а если бы кто и был, то всякого спросить – стыдно, знаете ли: за сумасшедшего примут.

— ... Я вот вам говорю, спорю с вами – не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполлонович: одиночество на меня нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?
– Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего… Это понятнее мне.
– Ну, а я – нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я – я: и кажется, что не я… И знаете, столик это стоит себе передо мною. И чёрт его знает, что он такое; и столик – не столик. И вот говоришь себе: чёрт знает что со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я – стало я…

… у неё ведь был такой крошечный, крошечный лобик; вместе с крошечным лобиком в ней таились вулканы углубленнейших чувств: потому что она была дама; а в дамах нельзя будить хаоса: в этом хаосе скрыты у дамы все виды жестокостей, преступлений, падений, все виды неистовых бешенств, как все виды на земле ещё не бывалых геройств; в каждой даме таится преступница: но, совершись преступление, кроме святости ничего не останется в истинно дамской душе.

Как ужасна участь обыденного, совершенно нормального человека: его жизнь разрешается словарем понятливых слов, обиходом чрезвычайно ясных поступков; те поступки влекут его в даль безбережную, как судёнышко, оснащённое и словами, и жестами, выразимыми – вполне; если же суденышко то невзначай налетит на подводную скалу житейской невнятности, то судёнышко, налетев на скалу, разбивается, и мгновенно тонет простодушный пловец… Господа, при малейшем житейском толчке обыденные люди лишаются разумения; нет, безумцы не ведают стольких опасностей повреждения мозга: их мозги, верно, сотканы из легчайшего эфирного вещества. Для простодушного мозга непроницаемо вовсе то, что эти мозги проницают: простодушному мозгу остается разбиться; и он – разбивается.

Невский Проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект; то есть: проспект для циркуляции публики (не воздуха, например).