Юрий Иосифович Визбор – цитаты и высказывания

Север — место для мужественных кораблей.

Друзей нельзя купить. Их можно только продать.

... машинистке Марине – стиляге и дикой, совершенно фантастической врунихе. Когда она говорила: «Здравствуйте, меня зовут Марина», можно было ничуть не сомневаться, что одно из четырёх слов было враньём.

Не сотвори себе кумира
Из невеликих мелочей -
Из обстановки и квартиры,
Из посещения врачей,
Из воскресенья и субботы,
Из размышлений о судьбе.
В конце концов, не в наши годы
Унынье позволять себе. Не сотвори себе кумира,
Ведя житейские бои,
Из неизбежных и унылых
Подсчётов прибылей своих.
И может, ты прошёл полмира
В исканьях счастья своего -
Не сотвори себе кумира
Ни из себя, ни из него. Не сотвори себе кумира
Из памяти своей земли,
Из тех бойцов и командиров,
Что до победы не дошли.
Из истин — выбери простые,
Что не подвластны временам,
И сотвори себе Россию,
Как сотворила нас она!

Ты принадлежишь к тем женщинам, которые с удовольствием приходят за удовольствием и с удовольствием уходят.

Интересно, что бы я делал, если бы в моей жизни не было гор? Что бы я мог узнать про себя?

Тайна — колчан, в котором любовь держит свои стрелы.

Ты твердишь, что эта рана -
Не смертельный эпизод,
Что болит — оно не странно,
Всё в итоге заживёт.
Ну, а я-то полагаю,
Что меня всерьёз знобит.
Дорогая, дорогая,
Я не ранен, я — убит. Посреди степного снега
Я лежу, и стынет кровь,
И стрелою печенега
В сердце воткнута любовь.
Ветер кудрями играет,
Сиротливо конь стоит...
Дорогая, дорогая,
Я не ранен, я — убит. Ты словам моим внимаешь,
Улыбаешься едва,
Ты едва ли понимаешь
Эти самые слова.
Ты наивно предлагаешь
Мне лекарства от обид...
Дорогая, дорогая,
Я не ранен, я — убит.

Посмотрел на шестой полосе — нет ли там некролога по мне. Нет, всё нормально. Когда спрыгиваешь с поезда, локомотив не чувствует этого. И уже в номере, стоя под душем, я подумал, что и вправду метафоричность обманывает нас, а все сравнения неточны, даже лживы. Никакого поезда нет и не было. Я просто убежал от своим проблем. Драпанул. И теперь, <...> пытаюсь обвинить всех, кроме себя.

Ах, какая осень лисья!
Ах, какая синь густая!
Наши судьбы словно листья, -
Улетаем, улетаем.

Поведаю вам таинство одно:
Уж сколько раз на свете исчезали
Империи, религии, регальи
И уходили города на дно,
Но сквозь пожары, бедствия и кровь,
Одну и ту ж свершая пантомиму,
И для времен совсем неуязвима
Шла девочка по имени Любовь.
Идет Любовь. Звучат ее шаги,
Как эхо долгожданного свиданья,
Ее шаги волнуют мирозданье,
И между звезд расходятся круги.
Пред ней равны рабы и господа.
Ей нипочем яд лести или злости.
Когда она хоть раз приходит в гости,
В наш дом приходит счастье навсегда.

А зима будет большая...
Вот, гляди-ка, за рекой
Осень тихо умирает,
Машет жёлтою рукой. Плачут мокрые осины,
Плачет дедушка Арбат,
Плачет синяя Россия,
Превратившись в листопад. И, сугробы сокрушая,
Солнце брызнет по весне...
А зима будет большая -
Только сумерки да снег.

Есть тайная печаль в весне первоначальной,
Когда последний снег нам несказанно жаль...

Наполним музыкой сердца!
Устроим праздники из буден.
Своих мучителей забудем.
Вот сквер — пройдемся до конца.
Найдем любимейшею дверь,
Куда с восторгом увлеченных
Внесем мы тихий груз своих потерь.

Муж приходит, тьмы угрюмей,
Впереди несёт живот,
В тренировочном костюме
К телевизору идёт. Руку мне кладёт на спину -
Ух, не трогал бы меня,
Нелюбимый, нелюбимый,
Нелюбимушка моя.
<...>
Я уставлюсь на дорогу -
Месяц по небу идёт.
День прошёл — и слава Богу,
Вот уж новый настаёт. Мне б куда уехать, что ли,
К добрым людям и траве...
Я одна, как в чистом поле,
В людном городе Москве.

А будет это так: заплачет ночь дискантом
И ржавый ломкий лист зацепит за луну,
И белый-белый снег падет с небес десантом,
Чтоб черным городам придать голубизну.
<...>
Друзья мои, друзья, начать бы все сначала,
На влажных берегах разбить свои шатры,
Валяться б на досках нагретого причала
И видеть, как дымят далекие костры.

В простых вещах покой ищи.
Пускай тебе приснится
Окно в ночи, огонь в печи
И милая девица. И чтоб свечою голубой
Плыла бы ночь большая,
Свою судьбу с другой судьбой
В ночи перемешаем.
<...>
И будто пара лебедей,
Друг друга полюбивших,
Простим простивших нас людей,
Простим и непростивших. Вот вам от полночи ключи,
Пускай тебе приснится
Окно в ночи, огонь в печи
И милая девица.

... когда в двадцать шесть лет говорят «очень давно», то наверняка речь идёт о предыдущем романе.

Ну, Боря — академик по бабам. От него живьём ещё никто не уходил. Если он свалит её, то привет горячий.

Ученый из неясного делает ясное. Поэт и из ясного умудряется сделать неясное.

Ни разу не побывав в горах, моя бывшая жена уверенно говорила: «Горы? Горы — это то место, где изменяют женам, пьют плохую водку и ломают ноги».

... если хочешь стать настоящим моряком, то мечтой может быть только море. Само море, а не морская зарплата.

— Как у тебя подвигается роман?
— Ничего,  — сухо ответил я. <...>
— Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают...
— Обманывают всех,  — сказал я.
— Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты её не должен обмануть.
- Ты не мог бы выразиться яснее?  — спросил я.
— Мог бы. Если в тебе слит весь бензин,  — быстро ответил Сергей,  — не обещай попутчику дальнюю дорогу.

Рад тебя видеть без петли на шее!

— Мы — болваны!  — повторил он.  — Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
— Ну, вспомнил!  — сказал я.  — Сколько ты её не видел?
— Шесть лет. А снится мне каждую ночь. <...> Полгода назад, помнишь? Я позвонил? <...> Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза — она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слёзы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская — кольцевая». Ушла и не обернулась. <...>
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
— Ну я, конечно, пытаюсь от неё загородиться. Работой, поездками, наукой... Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
— Ты что-нибудь собираешься делать?
— Не знаю. Там какая-никакая, но семья у неё с этим артистом, сам я тоже... не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю.

... Мы едем на троллейбусе № 23. Он останавливается у Столешникова переулка, у магазина «Меха». За окном — распятая шкура волка, черно-бурые лисы, свернувшиеся клубочком, шапки из зайцев, каракуль. Был вечер, и в витрине уже зажгли освещение. «Магазин убитых»,  — сказала моя дочь. Она не могла простить человечеству ни ружей, ни бомб, ни самой смерти как системы. Потом, когда обе мои бывшие жены разлучили меня с дочерью — одна из высоких и благородных соображений («этот подлец никогда не увидит моей дочери!»), а вторая из-за нестерпимой, болезненной ревности,  — я часто приезжал к её детскому саду и, стоя в тени дерева, издали видел, как в смешном строю красных, голубых, розовых шапочек плывёт и её цыплячья шапочка, для защиты от ветра изнутри подбитая шелком. Я чувствовал, что моя дочь скучает без меня. Я это не просто знал, а чувствовал. Нас не разлучали ни километры, ни океаны, ни снега. Нас разлучали страсти, ужасающая жестокость характеров, желание сделать маленького человека, рожденного для добра, орудием злобной мести. Никогда, до самой смерти я не смогу простить этого ни себе, ни обеим этим женщинам, моим бывшим женам, которых я любил и которые клялись мне в вечной любви. <...> «Мне пора на витрину,  — думал я,  — туда, где распят серый волк над свёрнутой в калачик черно-бурой лисой. В магазин убитых». Так я думал о себе, и это была правда. Я был убит. То, что осталось от меня, было уже другим человеком.

Не может быть все так быстро. Быстро полюбил, быстро жил, быстро расстался, быстро забыл, быстро снова полюбил. Чепуха. Клин выбивается клином только при рубке дров.

Иногда меня подмывало прямо-таки женское любопытство: на кого же она меня променяла? Что за принц и что за карета повстречались ей на асфальтовых дорогах, чьи трещины наспех залиты по весне и полно пятен от картерного масла? Что он ей сказал? Что предложил? Я хотел бы знать, в какую сумму она оценила мою жизнь. <...> Мы без конца говорили и говорили, иногда доходя почти до телепатического понимания друг друга. Соединение наших тел становилась лишь продолжением и подтверждением другого, неописуемо прекрасного соединения — соединения душ. Я пытался разлюбить то, что любил долгие годы. Вся арифметика жизни была в эти дни против меня. За меня была лишь высшая математика любви, в которую мы оба клятвенно верили. Мало того — у нас появился свой язык, и эта шифровальная связь была вернейшим знаком истинным чувств. Никакой, альтернативы моей жизни не существовало. Однако в один вечер она твердо и зло оборвала эту жизнь. Любви не свойственна причинность, и я никогда не задал бы вопроса — за что? Но иногда мне любопытно узнать — в какую цену?

— Бог ты мой!  — сказала Елена Владимировна.  — Как всё же прекрасно возвращение! Я и не знала, что так скучаю по всему этому!
— Возвращение всегда опасно,  — сказал я.
- Чем?
— Ностальгией по прошлому визиту.
Она сняла очки и с интересом направила на меня, именно направила, другого слова нет, глаза, полные ясной бирюзы, которая ещё не полиняла от слёз и не вытерлась о наждак бессонницы. Наверняка она знала убойную силу этого прямого удара.
— В конце концов,  — медленно сказала она,  — когда зеркало разбито, можно смотреться и в осколки.

... любовный треугольник в последнее время видоизменился. Раньше были: он, она и любовник. Теперь — он, она и работа.

Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть всё это, все кричат вокруг: «Браво! Правильно! Ещё чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!» Потом глядишь — никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта — содержание жизни. И все разговоры об этом, и всё в семье — тоже об этом.

А кстати,  — улыбнулась Елена Владимировна,  — жизнь и состоит из мелодрам, скетчей, водевилей. Иногда — вообще капустник. Мелкие чувства — мелкие жанры.

— Я тебя люблю, — сказал я.
— Это пройдёт, — ответила она и положила трубку.

Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтом квартиры, долгое время после этого говорила: «Это было до ремонта» или «Это было уже после ремонта».

Ну как же тебе рассказать, что такое гора?
Гора — это небо, покрытое камнем и снегом,
А в небе мороз неземной, неземная жара
И ветер такой, что нигде, кроме неба, и не был.
<...>
Вот так и ложится на сердце гора за горой,
Их радость и тяжесть, повенчанные высотою.
Мы снова уходим, хоть нам и не сладко порой, -
Уж лучше тяжелое сердце, чем сердце пустое.

... настоящая любовь страшна. Страшна так же, как страшны все настоящие ценности жизни: мать, дети, способность видеть, способность мыслить — словом, всё то, что можно по-настоящему потерять.

Ещё раз хочется вспомнить прекрасные слова писателя и альпиниста Станислава Лема: «Каждый человек должен знать, что другие не оставят его ни при каких обстоятельствах».
И добавить: даже мёртвого.

Я полез вверх, и радость не покидала меня. Я знал, что она, эта радость, потом будет долго жить во мне, что я смогу на неё опереться потом, в будущей жизни, которая ждёт меня. Опереться, как на прочную, надёжную зацепку на стене...

Нет мудрее и прекрасней средства от тревог,
Чем ночная песня шин.
Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог
Штопаем ранения души.
<...>
В два конца идет дорога, но себе не лги -
Нам в обратный путь нельзя.
Слава Богу, мой дружище, есть у нас враги,
Значит, есть, наверно, и друзья. Не верь разлукам, старина, их круг -
Лишь сон, ей-Богу.
Придут другие времена, мой друг,
Ты верь в дорогу.
Нет дороге окончанья, есть зато ее итог:
Дороги трудны, но хуже без дорог.

Огонь электрокамина мил тому, кто не грелся у костра.