Всеволод Нестайко – цитаты и высказывания

В нормальном состоянии человек равномерно вдыхает и выдыхает. А когда волнуется, то, кажется, только выдыхает. Всё время выдыхает, не вдыхая. И где берётся для этого воздух внутри — не знаю.

Честно говоря, по-моему, взрослым она [водка] тоже не по вкусу (как они кривятся, когда пьют!). Просто эти взрослые — такие же, как дети: им неудобно друг перед другом, они хотя показать, что они взрослые, ну и...

— Да плюнь ты, Ява! Плюнь, я тебе говорю! Ну, подумаешь — переэкзаменовка! У миллионов людей были переэкзаменовки. И ничего. Вот у князя Владимира, говорят, тоже была в детстве переэкзаменовка. По истории... А какой ему памятник на Владимирской горке в Киеве отгрохали!
— Не ври! У Владимира не было.
— Было, было, — резво заговорил я, радуясь, что Ява хотя бы отозвался на мою шутку. — А как не было, так могло быть. Подумаешь! А у Пушкина точно было. Он же такое отчебучивал...

Древние люди, которые адское пекло выдумали, были просто без всякой фантазии. Разве ж у них пекло? Вот киевский пляж в жаркий выходной день — вот это пекло!

Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли — и ничего. А мы в кукурузе заблудились. Кино!

Вместо боя быков у нас вышел бой дураков.

— Вот артисты! — так прямо и говорил про нас дед Салимон. А он знал толк в этом деле. Он когда-то, когда служил в армии, играл в духовом оркестре. На самой большой трубе, которая называется бас-геликон. Она и сейчас лежит у него на чердаке, похожая на великанскую улитку. На праздники, когда дед Салимон выпьет «по третьей», он иногда даёт концерт — бубукает в свою трубу. Старые бабы говорят, что это очень похоже на архангельский глас, и крестятся. Самый большой успех игра деда имеет у наших сельских собак. Они увлечённо лают до самой ночи. Нет, раз дед Салимон сказал, что мы артисты — никаких сомнений не было.

Как прекрасны люди утром! Будто росою умытые! Бодрые, свежие и как будто даже хрустящие, как молодые огурчики. А глаза у них какие! Чистые и ясные, как цветы, что только распустились

Мы какое-то мгновение колебались, вспомнив условия стрелять «только по неживым целям». Но потом решили, что и Стёпа Карафолька, и Антончик Мациевский, и Гришка Сало, и даже Вася Деркач по характерам своим абсолютные трупы, и поэтому целиком подходят под рубрику «неживые цели». Ми якусь хвилю вагалися, згадавши умову стріляти «тільки по неживих цілях». Але потім вирішили, що й Стьопа Карафолька, і Антончик Мацієвський, і Гришка Сало, і навіть Вася Деркач за характерами своїми абсолютні трупи, і тому цілком підпадають під рубрику «неживі цілі».

Не любили мы Кнышей. Независимо даже от их шпионской деятельности. Просто так не любили. Несимпатичные они какие-то были.
Кнышиха — широкоплечая, костлявая, и, хоть не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговицах, а нос, или, как говорил тракторист Грыць Чучеренко, «румпель», просто огромный и похожий на топор.
Если бы это не на самом деле, я бы даже не поверил, что у женщины может быть такая огромезная носяра.
У Кныша, наоборот, нос был маленький, как дулька. Зато волосатый был Кныш страшно. Руки, ноги, плечи, грудь, спина — всё-всё было покрыто густыми рыжими волосами, грубыми, как проволока. Даже в ушах было напихано этих волос, и торчали они, как клочья (странно было, как до Кныша доходили звуки, не запутываясь в этих клочьях). И из носа торчали тоже, и на переносице росли, и даже на кончике носа.
Мало того, что волосатый, Кныш был ещё какой-то мокрый — как сырая стена в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца, рукой, и меня аж передёрнуло. Бр-р!
И ещё — когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть. Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.

Ява менял профессии, как цыган коней. Сегодня он моряк, капитан дальнего плавания. Завтра он геолог. Послезавтра директор кондитерской фабрики («по три килограмма «Тузика» в день можно есть). Потом футболист киевского «Динамо». Потом художник. Потом зверолов, что ловит для дрессировщиков хищных тигров, барсов и ягуаров. А сегодня, как видите, милиционер.
Я же — нет. Я как решил ещё в первом классе, что буду лётчиком, так и держусь, не сбился.
Даже дед Салимон сказал недавно: «Ты глянь, какой упёртый!... Наверно, будет всё-таки лётчиком этот слюнтяй!»
Разве что иногда я не выдерживаю. И ненадолго присоединяюсь к Яве — за компанию. Да и то только на такую комбинацию, чтобы оставаться лётчиком. Я уже был и морской лётчик, и лётчик-футболист, и лётчик-художник, и лётчик-зверолов, и лётчик-геологи, и даже лётчик на кондитерской фабрике, который возит на самолёте конфеты «Тузик».
Но в этот раз я от комбинации удержался, потому что не представлял себе лётчика-милиционера — кого же ты в воздухе будешь задерживать и штрафовать! Аистов разве что!
Нет, в этот раз останусь я просто лётчиком.

Не знаю, как вы, но я, когда на мне всё новое, чувствую себя, будто голый. Кажется, что все на тебя смотрят, и стыдно как-то, неловко, и хочется спрятаться от глаз людских. Кончается всегда тем, что я или потрусь рукавом об стенку, чтоб он не был таким новым, или пятно на штаны посажу, или ботинок носком в землю ткну, чтоб не так блестел. Тогда мне легче.

Слушай, может, ты не кукурузу, может, ты пуговицу посадил, чтоб штаны выросли? Слухай, може, ти не кукурудзу, може, ти гудзика посадив, щоб штани виросли?

Ну всё! Гибель! Сейчас дед подбежит, увидит, что мы натворили, увидит эту гору разбитых арбузов, размахнётся и — палкой мне по кумполу. И будет на один разбитый арбуз больше. Будет мне гробница... Пирамида...

Если бы в этот вечер какой-то злодей забрёл в наше село, он мог бы спокойненько, не прячась, подряд выносить всё из домов и, не торопясь, грузить на воз или что там у него ещё было бы... Дома не только ни души не осталось — даже собаки сбежались со всего села к клубу и устроили тут свои собачьи вечерницы.
Да что там говорить, когда даже стосемилетняя баба Трындычка, прапращурка нашего зоотехника Ивана Свиридовича, про которую дед Салимон говорил, что она «уже начала второй вираж», что у неё скоро снова будут резаться зубы и что она никогда не умрёт; к которой приезжали аж из Киева, чтобы узнать, чего это она так долго живёт (а мы с Явой точно знали: из-за того, что она полынь — божье дерево — ест, мы сами видели; мы и сами пробовали ту полынь есть, но на второй день бросили — горькое; пусть, может, как постареем, тогда... А то и совсем не надо нам такого горького невкусного долголетия...); баба Трындычка, которая уже тридцать лет не выходила со двора, никогда не была в кино и не то что в клуб, а и в церковь уже не ходила — вот эта самая Трындычка и то приплелась на наш спектакль.
— О! Я же вам говорил! — на весь зал радостно крикнул дед Салимон. — Уже ходить учится. Скоро и плясать будет...
За это баба Трындычка под общий хохот молча огрела деда Салимона костылём по спине.

Я бежал рядом с Явой нога в ногу, будто мы были одним механизмом. И мне казалось, что сердца наши тоже бьются, как одно сердце.
Мне было очень хорошо!
Наверно, так себя чувствуют настоящие друзья-солдаты, когда плечом к плечу идут в атаку.
Вот так бежал бы и бежал на край света. Нет ничего в мире лучше дружбы!

... На другой день наша с Явой дружба была скреплена ещё больше. Скажем так, кровью. Потому что дед Салимон поделился впечатлениями о фараонской пирамиде с нашими родителями. И родители наши сделали нам четыреста двадцать восьмое серьёзное предупреждение по тому месту, про которое при девочках не говорят. Делая предупреждение, родители приговаривали:
— А вот Стёпа! Стёпа не такой! Стёпы там не было! А? Не было ведь?
Мы стискивали зубы и молчали. Мы никого не выдали. Никого! Пускай говорят про Стёпу! Пускай! А я всё равно знал, кто такой Стёпа, кто такой Антончик, а кто такой — Ява!
Так что, спрашивается, разве мог я сам поехать в лагерь к морю после этого?! Ни за что. Ни за что и никогда!
Дружба! Великое это слово — дружба! Наверно, величайшее из всех слов людских.
Ради дружбы люди идут на пытки, садятся в тюрьму, даже жизнь отдают...

Степана мы не любили. Он каждый день чистил зубы, делал зарядку и вообще был свинья. Словом, он был тем, что называется «образцовый ученик»: учился на одни пятёрки, вёл себя в школе безупречно, не хулиганил, не бил окон, не обмакивал косу девочки, что сидит впереди, в чернила, не поджигал на уроке «жабку» из киноленты... И этим всем очень нас подводил.

Э, сынок, закон есть: молодые могут умереть, старые должны умереть.

Вы не были на нашей бахче? О-о! Тогда вы ничего не знаете. Такой бахчи нет нигде. Точно! Конца-края не видно. От горизонта до горизонта. И арбузов — тысячи, миллионы... И все полосатые. Как тигры. Тысячи, миллионы тигров. Я живых видел в цирке. В Киеве. Но то разве тигры? Вот дед Салимон — бахчевод наш — вот это тигр! Ох и бьётся! Как влупит своей костлявой рукой по штанам — два дня чешешься. Он почему-то не любил, когда мы воровали арбузы с бахчи. Он любил, чтобы мы просили. А мы не любили просить. Не так вкусно.

Утро было солнечное и блестящее, как новые ботинки.

Жизни в наших телах осталось процентов пять, не больше. Да и эти пять процентов — это была не жизнь, а одна макуха.

И что это за синоптики, которые не могут самый обычный дождь угадать? У нас на селе каждая бабуля за три дня вперед вам дождь предскажет. Примет же верных сколько хочешь. И по тому, как ветер крутит — на порог или с порога. И как куры себя ведут. И как солнце садится... А иногда деревья подсказывают... Завели бы себе на метеостанции кур — и хлопот бы не знали!

Зрители!... Ох, зрители! Гром на вашу голову! Ещё совсем недавно были такие милые, такие близкие хорошие люди, которые всегда могли помочь, посочувствовать, поддержать. Николай Иванович, дед Варава, дед Салимон, заведующий клубом Андрей Кекало, тётя Анна, баба Маруся, Гриша Чучеренко, папа, мама. Они за тебя в огонь и в воду — куда хочешь!
А теперь... Даже родная мама теперь не мама, а зритель.

Мы не раз читали про киностудию в книжках, что когда попадаешь туда, то чудеса начинаются сразу же в коридоре: Петр I ходит там, обнявшись с Чапаевым, какой-нибудь римский гладиатор прикуривает у Героя Советского Союза, а гордая морская царица рассказывает простой колхознице о том, какую чудесную кофточку купила она вчера в универмаге