Виктор Гюго – цитаты и высказывания

Иногда вторым быть труднее, чем первым. Для этого нужно меньше гениальности, но больше отваги. Первый, упоенный новизной, может не знать размеров угрожающей ему опасности, второй же видит пропасть и все же бросается в нее.

За всякой армией следует хвост. Существа вроде летучих мышей, полуразбойники, полулакеи, маркитанты, занимающиеся контрабандной торговлей, разъезжающие, иногда даже со своими женами, на маленьких тележках, ворующие то, что сами раньше продали, нищие, мародеры постоянно тащились во время похода за армией прежнего времени. Ни одна армия и ни одна нация не могла быть за них ответственной; они говорили по-итальянски и следовали за немцами; говорили по-французки и следовали за англичанами.

Взрослый доискивается связи между разрозненными явлениями, ребенок легко удовлетворяется частичным их объяснением.

Если ненависть не встретит на своём пути какой-нибудь благодетельной преграды, то может постепенно развиться в ненависть к обществу, к человеческому роду, даже ко всему существующему, и выразиться в постепенном, смутном и неутомимом желании вредить всякому живому существу.

Такое благочестие — все равно что насморк. Ты не чувствуешь запаха жизни. Ни ее зловония, ни аромата.

Лицо человека отражает на себе состояние его совести и всю его жизнь: оно — итог множества таинственных воздействий, из которых каждое оставляет на нем свой след.

Геометрия обманывает, только ураган правдив.

Наши радости часто бывают призрачны.

Долгое пребывание в одном каком-нибудь месте казалось ему переходом от свободного состояния к неволе. Вся его жизнь прошла в скитаниях. При виде города в нем возрастала тяга к чаще, к лесным дебрям, к пещерам в скалах. В лесу он был у себя дома. Но глухой гул толпы на площадях не смущал его, так как напоминал ему шум лесных деревьев. В известной мере толпа удовлетворяет склонности к отшельничеству. Если что и не нравилось Урсусу в его повозке, то только дверь и окно, придававшие ей сходство с настоящим домом. Он достиг бы своего идеала, если бы мог поставить на колеса пещеру и путешествовать в ней.

Мужчина без женщины — что пистолет без курка; только женщина приводит его в действие.

В мире происходят вещи, которые заставляют усопших пробуждаться в могилах.

Разрешите обе проблемы: поощряйте богатого и покровительствуйте бедному, уничтожьте нищету, положите конец несправедливой эксплуатации слабого сильным, наложите узду на неправую зависть того, кто находится в пути, к тому, кто достиг цели, по-братски и точно установите оплату за труд соответственно работе, подарите бесплатное и обязательное обучение подрастающим детям, сделайте из знания основу зрелости; давая работу рукам, развивайте и ум, будьте одновременно могущественным народом и семьей счастливых людей, демократизируйте собственность, не отменив ее, но сделав общедоступной, чтобы каждый гражданин без исключения был собственником, а это легче, чем кажется, короче говоря, умейте создавать богатство и умейте его распределять; тогда вы будете обладать материальным величием и величием нравственным; тогда вы будете достойны называть себя Францией.

Не добрые и не злые, не учёные и не невежды, не гении и не дураки, все они пленяли очарованием того апреля, имя которому «двадцать лет».

Гордость, сдерживающая наши пороки, толкает нас к порокам противоположным.

Только открытый враг преуспевающего является законным мстителем после его падения.

— Вам сегодня придется выслушать две проповеди! — сказал он. — Утром вам говорил кюре, вечером то же самое хочет сделать дедушка. Слушайте: я хочу дать вам один совет. Обожайте друг друга. Я не стану распространяться, я иду прямо к цели и говорю вам: будьте счастливы! Голуби мудрее всех мудрецов. Философы говорят: «Обуздывайте вашу радость», а я вам говорю: дайте полную волю вашему счастью. Любите как безумные. Беситесь. Философы просто мелют вздор. Я с удовольствием воткнул бы им обратно в глотку всю их философию. Разве может быть слишком много благоухания, слишком много распустившихся розовых бутонов, поющих соловьев, зеленых листьев, слишком много утренней зари в жизни? Разве возможно более, чем нужно, нравиться друг другу? Разве можно чересчур любить друг друга? Да, Мариус, да, Козетта, вы хорошо делаете: смело живите друг для друга, любите друг друга и заставьте нас лопнуть от бешенства, что мы не можем подражать вам. Обожайте друг друга! Подберите с земли все соломинки счастья, какие только есть, и свейте из них гнездо на всю жизнь. Пусть Козетта будет солнцем для Мариуса, а Мариус для Козетты — вселенной.

Он испытывал странные муки, словно с его сознания внезапно сняли катаракту.

Дело могильщика становится веселым, когда за него берется ребенок.

Эта жизнь имеет свое «завтра».

Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она исследует и изучает даже собственное ослепление. Пожалуй, можно сказать, что своим сверкающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный мир, окружающий нас, отдаёт то, что получает, и возможно, что созерцатели сами являются предметом созерцания.

Англия покаялась в своих тяжких прегрешениях и вздохнула свободно. Радость, как мы уже говорили, объяла все сердца; виселицы, воздвигнутые для цареубийц, только усиливали ликование. Реставрация — это улыбка, но несколько виселиц не портят впечатления: надо же успокоить общественную совесть. Дух неповиновения рассеялся, благонамеренность восторжествовала. Быть добрыми подданными — к этому сводились отныне все честолюбивые стремления. Все опомнились от политического безумия, все поносили теперь революцию, издевались над республикой и над тем удивительным временем, когда с уст не сходили громкие слова Право, Свобода, Прогресс; над их высокопарностью только смеялись. Возврат к здравому смыслу был зрелищем, достойным восхищения. Англия стряхнула с себя тяжкий сон. Какое счастье — избавиться от этих заблуждений! Что может быть безрассуднее? Что было бы, если бы каждого встречного и поперечного наделить правами? Можете себе представить? Вдруг все стали бы правителями? Мыслимо ли, чтобы страна управлялась гражданами? Граждане — это упряжка, а упряжка — не кучер. Решать вопросы управления голосованием — разве не то же, что плыть по воле ветра? Неужели вы хотели бы сообщать государственному строю зыбкость облака? Беспорядок не создаёт порядка. Если зодчий — хаос, строение будет Вавилонской башней. И потом, эта пресловутая свобода — сущая тирания. Я хочу веселиться, а не управлять государством. Мне надоело голосовать, я хочу танцевать. Какое счастье, что есть король, который всем этим занимается! Как это великодушно с его стороны, что он берёт на себя столь тяжкий труд. Притом, его учили науке управлять государством, он умеет с этим справляться. Это его ремесло. Мир, война, законодательство, финансы — какое до всего этого дело народу? Конечно, необходимо, чтобы народ платил, служил, и он должен этим довольствоваться. Ведь ему предоставлена возможность участвовать в политике: он поставляет государству две основные силы — армию и бюджет. Платить подати и быть солдатом — разве этого мало? Чего ему ещё надо? Он — опора военная, и он же — опора казны. Великолепная роль. А за него царствуют. Должен же он платить за такую услугу. Налоги и цивильный лист — это жалованье, которое народы платят королям за их труды. Народ отдаёт свою кровь и деньги для того, чтобы им правили. Какая нелепая идея — самим управлять собою! Народу необходим поводырь. Народ невежественен, а стало быть, слеп. Ведь есть же у слепца собака. А у народа есть король — лев, который соглашается быть для него собакой. Какая доброта! Но почему народ невежественен? Потому что так надо. Невежество — хранитель добродетели. У кого нет надежд, у того нет и честолюбия. Невежда пребывает в спасительном мраке, который, лишая его возможности видеть, спасает его от недозволенных желаний. Отсюда — неведение. Кто читает, тот мыслит, а кто мыслит, тот рассуждает. А зачем, спрашивается, народу рассуждать? Не рассуждать — таков его долг и в то же время его счастье. Эти истины неоспоримы. На них зиждется общество.

На руке сна есть перст смерти.

Не жить и вместе с тем продолжать существовать, находиться в бездне и в тоже время вне ее, умереть и не быть поглощенным смертью, — во всем этом, несмотря на несомненную реальность, есть что-то неестественное и потому невыразимое.

Красивому мужчине угрожает опасность быть приторным.

.... удивляются только ограниченные люди.

До тех пор, пока в силу законов общества и его нравов над человеком будет тяготеть проклятие, которое в эпоху расцвета цивилизации создаёт для него ад на земле и отягчает его судьбу, зависящую от бога, пагубными усилиями людей; до тех пор, пока не будут разрешены три основные проблемы нашего века: угнетение мужчины, принадлежащего к классу пролетариата, падение женщины по причине голода, увядание ребёнка вследствие мрака невежества; до тех пор, пока в некоторых слоях общества будет существовать застой; иными словами и беря шире — до тех пор, пока на земле не перестанут царить нужда и невежество, — книги, подобные этой, будут, пожалуй, небесполезны.

Он читал все, что выходило, посещал театры, публичные лекции, слушал, как объясняет Араго явления поляризации света, восхищался сообщением Жоффруа Сент-Илера о двойной функции внутренней и наружной сонной артерии, питающих одна — лицо, другая мозг, был в курсе всей жизни, не отставал от науки, сопоставлял теории Сен-Симона и Фурье, расшифровывал иероглифы, любил, надломив поднятый камешек, порассуждать о геологии, мог нарисовать на память бабочку шелкопряда, обнаруживал погрешности против французского языка в словаре Академии, штудировал Пюисегюра и Делеза, воздерживался от всяких утверждений и отрицаний, до чудес и привидений включительно, перелистывал комплекты Монитера и размышлял. Он утверждал, что будущность — в руках школьного учителя, и живо интересовался вопросами воспитания. Он требовал, чтобы общество неутомимо трудилось над поднятием своего морального и интеллектуального уровня, над превращением науки в общедоступную ценность, над распространением возвышенных идей, над духовным развитием молодежи. Но он опасался, как бы скудность современных методов преподавания, убожество господствующих взглядов, ограничивающихся признанием двух-трех так называемых классических веков, тиранический догматизм казенных наставников, схоластика и рутина не превратили бы в конце концов наши школы в искусственные рассадники тупоумия.

Когда смерть так близка, потолок над головой начинает казаться крышкой гроба

Влюбиться в Аполлона! Подумаешь, как это трудно! Мерило нашей славы — удивление, которое мы вызываем.

Зависть — это восторженная злоба.

Право человека на слезы не знает давности.

Золото ежегодно теряет от трения одну тысяча четырёхсотую часть своего объёма; это называется потерей в весе монеты; отсюда следует, что из миллиарда четырёхсот миллионов золотом, находящихся в обращении на всём земном шаре, ежегодно пропадает один миллион. Этот миллион золотом распыляется, улетучивается, носится в воздухе мельчайшим прахом, попадает в человеческие лёгкие, проникает в нашу совесть, приглушает, обременяет, отягчает её, соединяется с душою богачей, которые становятся от него надменными, и с душою бедняков, которые от него ожесточаются.

Первая слеза пролагает дорогу другим.

То, что нередко слишком сурово именуется неблагодарностью детей, не всегда в такой степени достойно порицания, как полагают. Это неблагодарность природы. Природа, как говорили мы в другом месте, «смотрит вперёд». Она делит живые существа на приходящие и уходящие. Уходящие обращены к мраку, вновь прибывающие — к свету. Отсюда отчуждение, роковое для стариков и естественное для молодых. Это отчуждение, вначале неощутимое, медленно усиливается, как при всяком росте. Ветви, оставаясь на стволе, удаляются от него. И это не их вина. Молодость спешит туда, где радость, и где праздник, к ярким огням, к любви. Старость идёт к концу жизни. Они не теряют друг друга из виду, но объятия их разомкнулись. Молодые проникаются равнодушием жизни, старики — равнодушием могилы. Не станем обвинять бедных детей.

Надо признать, что, начиная войну, утопия сходит со своих лучезарных высот. Истина грядущего дня, вступая в борьбу, заимствует методы у вчерашней лжи. Она, наше будущее, поступает не лучше прошедшего. Чистая идея становится насилием. Она омрачает героизм этим насилием, за которое, по справедливости, должна отвечать; насилием грубым и неразборчивым в средствах, противоречащим нравственным правилам, за что она неизбежно несёт кару. Утопия-восстание сражается, пользуясь древним военным кодексом; она расстреливает шпионов, казнит предателей, уничтожает живых людей и бросает их в неведомую тьму. Она прибегает к помощи смерти — это тяжкий проступок.

Лучший способ заставить публику терпеливо ожидать начала представления — это уверить ее, что спектакль начнется незамедлительно.

Быть слепой и сверх того влюблённой — значит быть слепой вдвойне.

Идеальная пара: он — Квазимодо, она — слепая. Он никогда не уйдет к другой, она никогда не увидит его уродства.

— Что такое кошка? — воскликнул он. — Это поправка. Господь бог, сотворив мышь, сказал: «Стой-ка, я сделал глупость». И сотворил кошку. Кошка — это исправлённая опечатка мыши. Мышь, потом кошка — это проверенный и исправленный пробный оттиск творения.

Я не отрицаю, что у России есть свои преимущества, в том числе деспотическая власть. Но мне жаль деспотов. У них хрупкий организм. Обезглавленный Алексей, заколотый Петр, один Павел — задушенный, другой — затоптанный сапогами, ряд зарезанных Иванов, несколько отравленных Николаев и Василиев — все явно свидетельствует о том, что обстановка во дворце русских императоров вредна для здоровья.