Марина Степнова – цитаты и высказывания

Будущее его было безупречно, предсказуемо и прозрачно, как чистый медицинский спирт, которым он и ужрался как-то вечером с коллегой по ординаторской до самых настоящих розовых слонов — толстых, торжественных и бесшумных.

Когда твоя жена права всегда и во всем, с этим нельзя справиться. Вообще нельзя. Даже развестись невозможно. Все равно проиграешь.

Можно отказаться от чего угодно — если тебе на самом деле есть куда идти.

Хочешь завербовать человека — ищи недовольного или труса и ломай его об колено!

Бойкие, громогласные, просто наглые с легкостью занимали все лучшие места – и никакая мировая справедливость не работала там, где в ход вступали крепкие локти и такое же крепкое, непрошибаемое самолюбие. Пока Огарев всерьез, натужно, мучительно размышлял, имеет ли он право высказаться и достоин ли быть услышанным, вперед уже проталкивался кто то, не способный сомневаться в принципе и потому счастливый, господи, совершенно счастливый. Уверенный в себе. В том, что умный. Лучший. Единственный на свете.

Счастье — это родные, горячие руки, которые никогда тебя не выпустят, не уронят, даже если перевернулся весь мир.

Не бояться смерти — ещё не значит хотеть умереть прямо сейчас.

Потому что не было на свете ничего нормальнее, яснее и проще его любви, и вся та любовь была свет, и верность, и желание оберегать и заботиться. Просто быть рядом. Любоваться. Слушать. Следить восхищенными глазами. Злиться. Ссориться. Обожать. Засыпать, изо всех сил прижав к себе. Просыпаться вместе. Никому и никогда не отдавать.

Я всегда мечтала просто жить, понимаешь? Это же самое интересное. Жить. Ехать. Останавливаться где хочешь. Снова ехать. Смотреть. Жить.

В мире не было, да и не могло быть одиноких людей. Были только не опознавшие своих и оттого вынужденные мыкаться с чужими.

Для того, чтобы найти то, что искал всю жизнь, вполне достаточно просто заблудиться.

Неограниченно владеть тем, о чём мечтают все остальные, не только скучно, но и тяжело.

Книжки жили в доме везде, путались под ногами, забредали табунком в углы, сваливались на голову, иногда пугали, иногда злили. Как живые.

Смешные круглые малышата, играющие на площадке, не были гарантией ни от одинокой старости, ни от смерти. Они были не пенсионный фонд, не многолетний пополняемый вклад с хорошими процентами. Просто дети — сами по себе, ни для чего.

Читать. Лежа, сидя, стоя. За столом. В туалете. Ты выи?дешь, наконец, или нет? Веревку, что ли, проглотил?! В троллеи?бусе, вися на поручне. В метро, спинои? к дрожащеи?, стремительнои? стене. Вообще читать – значило жить.

... Богу никогда не было жаль времени на мелочи, тонкую подгонку деталей, на милые, Ему одному заметные пустяки. Чего стоила только эволюция, боже мой, – вот уж трудно найти более неопровержимый аргумент, доказывающий существование Бога. Эта видимая любому естественнику прекрасная кропотливая работа – однокамерное сердце, двухкамерное, трехкамерное, наконец, четырехкамерное – а вот это я здорово придумал, хорошая идея, попробуем-ка повертеть еще немного и посмотрим, что получится. Привет, крокодил! Именно на твоем сердце я тренировался, создавая первого человека. Просторный верстак, миллионы лет изумительно точной работы, приятная ломота в плечах, шершавые пальцы, тихая гордость ремесленника и профессионала.

От счастья не умирают.
С ним просто не живут.

И они служили. Рабски, беспрекословно, фанатично, неслыханно, с огоньком. Как никто никогда и никому не служил на этой земле. Ни за какие мыслимые почести и блага. Чтобы раз в год, дрожа, прийти в дом Хасана ибн Саббаха и увидеть там свою смерть. Увидеть. И не умереть.

Деньги не делают человека свободным. Они делают его неуязвимым.

Стремительно убежала, бросив Хрипунова в тёмном коридоре, пропитанном ароматами вечной тухлятины и нестрашной молодой нищеты, которая ещё надеется на то, что всё это — черновик, и потом, очень скоро, наступит настоящая жизнь, которую можно будет прожить набело — счастливо и хорошо.

От цирроза, разумеется. А от чего ещё умирают простые русские люди?

Словом, брехали так, что самим становилось стыдно.

Рожать дело хоть и добровольное, но тягомотно долгое.

Редкая муха успевала пролететь между хрипуновским «захотел» и хрипуновским «сделал».

Квартира, уже бессердечно позабывшая своих прежних евреев, дохнула ей в лицо молчаливым, инфернальным ужасом одинокого похмелья.

Нельзя заставить мужчину отдать его единственную жизнь за самку, какой бы сладкой она ни была. Поэтому цена за человеческую жизнь должна превышать цену самой жизни. И Хасан определил эту цену. Не сразу — но определил. И всегда расплачивался честно.

Оттуда его жестоко шуганул дворник, дядька незлой, но тихо и очень причудливо ненормальный. Заключенный никем не замеченной шизофренией в очень красивый и необыкновенно сложный мир, полный цветных сполохов, заботливых голосов и изысканно сложных ритуалов, дворник требовал от вверенного ему контингента соблюдения целого конгломерата самых невероятных правил.

Зэков-химиков элементарно не хватало, феремовские работяги en masse задницу себе понапрасну не рвали.

Хасан знал, что каждую душу придется протрясти сквозь самое частое сито, пропустить сквозь самые мелкие ножи, чтобы потом никогда не вспоминать о получившемся человеческом фарше. И никогда не сомневаться в том, что из него можно вылепить все, что угодно. Ему угодно.

Она стала похожа на карикатурную шлюшку из советского журнала «Крокодил».

Время — это сыр. В смысле — как сыр. Хасан не понял. И тогда голос пояснил — дырки.

Блаженна страна, в которой женщины смотрят так на мужчин, в ней всегда найдутся приют и работа бродячим демографам!

Как и всякий ребенок, она нуждалась в простом повторении простых вещей. Детский мир – он ведь очень древний, примитивный, плоский. Три простодушных слона, перетаптывающихся на огромной черепахе. Мерное вращение целой вселенной вокруг одной неподвижной колыбели.

... любить — не значит делать своим собственным. Любить можно и чужих, то есть — только чужих любить и следует, потому что так они становятся своими.

Сражаться с человеком, который все время смеется, не только бессмысленно, но и унизительно для нападающего.

... жизнь встала, наконец, на пуанты, дрожа напряженными икрами и растерянно улыбаясь. И лучше даже не думать, насколько ей хватит сил.

Ушла. Совсем ушла, тихо закрыв за собой дверь. И света не стало. Ни света. Ни боли. Ни жизни. Ничего.

Я мечтал читать.
Просто читать?
Да. Целыми днями. Всю жизнь. Хорошие книги. Сидеть у окна — и чтобы сад и солнце. И читать.

Огарев, слава богу, взрослый уже, не питающий напрасных иллюзий, изумлялся, как могут тысячи и тысячи людей не понимать, сколько достоинства в молчании.

Когда в доме много зверей, сердце у детей растет быстрее, чем они сами.