Любовь Лямкина – цитаты и высказывания

Мы ведь с детства все игры на двоих делили.

А в жизни — у каждого свой день смерти, и делиться им ни с кем не хочется.

И глаза стало жечь, как будто иглой — тонкой, но длинной: с палец безымянный — проткнул напоследок, чтоб не забывала. Не забывалась. И вот-вот вытекать начнут, так, чтоб уж до конца, до самой сетчатки, чтоб ни капли не осталось. Все равно смотреть теперь не на что, зачем оставлять...

Мне за вас грустно. На солнце смотрите только с балкона.

Бред – это совать себе в рот свёрнутую бумажку и думать, что от этого станешь счастливее.

А вчера уехал мой друг. Наверное, единственный. По крайней мере, только он знал, какие пирожные я люблю больше всего. Когда нам было лет по шесть, он как-то сказал:"Ты для меня — самая важная женщина. Важнее мамы и жены, когда она будет". Вот вчера он уехал в Питер к своей девушке. Она оказалась еще важнее.

Жалость — поганое чувство. Если ты ее принимаешь, значит, признаешь, что большего и не достоин.

И единственное, что меня пугает — не надо, конечно, об этом, но кто знает? — а вдруг она умрет раньше? Я даже курить больше стал, чтобы опередить.

Разворачиваюсь и убегаю. Догоняй теперь, догоняй, только мост сначала найди, я его специально подальше запрятала.
Начинаешь метаться, а я бегу, бегу быстрей, из последних сил бегу, потому что за мной все рушится, земля проваливается, асфальт крошится, столбы фонарные с корнем выворачивает – падают поперек. Мне бы в переулок, закоулок, через площадь – в подземелье; забежать, залечь, забыться. Чтоб не видно и не слышно. Не-за-мет-но. Но ты ведь все равно найдешь, и никуда мне не деться. Как ты это делаешь? По запаху? По чувству. Других бы не нашел, но меня…

Просто нам хочется смешаться уже до конца, превратиться в йогурт: клубничный, вишневый — какой больше любишь, мне-то без разницы. Я — фрукты, ты — молоко, и все у нас на двоих.

Пускай у меня чего-то нет (зато остального столько, что могу куски отрезать, раздавать всем к общению в довесок), и если непохожесть на других — убожество, то да, я убога. Зато то, что я вижу — свое, близкое, мною придуманное. А ваше все — инородное.

Слезы аккуратно собираю на ладони, складываю одну к другой, так, чтобы они не перемешались. Завтра принесу тебе и покажу: смотри, мол, что наделал, скоро совсем высохну.

Такое ощущение, как будто в груди у меня все тиной заросло, потому что внутри — один сплошной водоем, и воды — до самых краев, вот-вот выплеснется. И лицо уже мокрое, как будто не из глаз, а из каждой поры, как будто кожей рыдаю. Вжимаюсь в стену, руками рот прикрываю, закрываю, вдавливаю, чтоб хотя бы негромко, чтоб не поняли, что я...
Нет. Я не плачу.

Потом мы начинаем перемешиваться, так что после и не поймешь, где — чье. Собирая свои куски, опять все напутаем: ты возьмешь осколки своей совести, я обмажусь твоей меланхолией.

Забиваюсь в угол и жалуюсь потолку, что ты меня забыл, зарубка-то на душе — узелок на память — неглубокая была, может, и стерлась уже, за три-то часа.

А я уже ослепла от ожидания — всем верю.

Мы выходим погулять; держимся за руки, только тогда, когда переходим через дорогу, ведь постоянно — невыносимо: ладони прикипят, потом придется рвать с мясом, а на заживающей коже нам за невоздержанность — непроходящие волдыри.