Лилия Шевцова – цитаты и высказывания

... не менее сильным «взрывным устройством», заложенным в декабрьский проект [Конституции], было то, что он блокировал изменения конституционного устройства, которое создавалось под конкретную личность и базировалось на преходящих интересах.

<...> отношения с Америкой поддерживают державный хребет самодержавия. На что оно будет опираться, когда Америка забудет о нас?

Для западных лидеров конструктивные отношения с Путиным были важнее того, что Путин делал в России.

Запад, как говорил Эндрю Вуд, бывший посол Великобритании в России, «согласился с мифом путинской эры, согласно которому новый президент принес России стабильность и благополучие после хаоса ельцинской эры».

Президент уже решил не связывать себя ни с какими партиями и движениями.

Позднее Ельцин писал в своих мемуарах: «…Я считаю, что ставить Россию в положение страны, которой оказывают помощь, пытаются за нее решить ее проблемы, ни в коем случае нельзя». На самом деле он обращался к Западу с просьбами о помощи неоднократно и упорно. Но он не попросил Запад об одном — о прощении советских долгов. Советский долг был огромным бременем для едва дышавшей российской экономики...

Это был лидер [Президент США Бил Клинтон], который пытался соединить два традиционных для американской политики подхода — идеализм и реализм, стремление к продвижению ценностных стандартов и опору на прагматизм и интересы.

Клинтон, в отличие от Буша-старшего, понимал, что для того, чтобы обезопасить Запад и США от непредсказуемой России, нужно помочь этой стране не просто сохранить статус-кво, к чему стремился Буш-старший, а реформировать себя. Клинтон по-иному подходил и к обеспечению американских интересов. Он считал, что в интересах Америки сильная, а не слабая Россия. Но все дело в том, что, когда Клинтон пришел в Белый дом, гайдаровские реформы завершились и новым главой российского кабинета стал Виктор Черномырдин, который не собирался продолжать реформаторские эксперименты. Россия в 1993 г. вступала в новый этап своего развития, суть которого была не в трансформации, а в создании системы персоналистского типа. Запад постоянно запаздывал со своей реформаторской поддержкой.

... вначале рынок, а потом демократия.

... Клинтон давил на международные кредитные организации с требованиями помогать Ельцину, невзирая ни на что. Не было даже и речи о серьезном диктате со стороны международных организаций в отношении Кремля с тем, чтобы заставить его выполнять условия договоренностей с МВФ либо с Мировым банком. Любая такая попытка немедленно приводила к тому, что Ельцин дулся и звонил своему другу Биллу. А если не дозванивался, то звонил другу Гельмуту, который находил друга Билла. А друг Билл немедленно набирал номер телефона МВФ либо Мирового банка.

.... кто несет бо?льшую ответственность за неэффективность западной помощи — те, кто просил помощи и потом ее разбазаривал, или те, кто эту помощь предоставлял без жестких условий?

В марте 2000 г., еще будучи премьером, в своем интервью Дэвиду Фросту, известному британскому журналисту, Путин, отвечая на вопрос, как он относится
к возможности вступления России в НАТО, ответил: «Почему бы и нет?! А вы пригласите…»

Более того, как и президент Ельцин, либерал-технократы повинны в том, что, используя реформаторскую риторику и одновременно участвуя в проведении не всегда реформаторского курса, они тем самым дискредитировали в России идею либеральной демократии.

... Партия любителей пива давала за подпись кружку пива, а сборщики Партии самоуправления трудящихся офтальмолога Святослава Федорова собирали подписи в поликлиниках.

... каждый очередной российский режим формируется на основе отрицания недавнего прошлого. В России, увы, пока нет других механизмов консолидации власти и общества. И это имеет исключительно отрицательные последствия — отсутствие политической жизни после ротации заставляет всех держаться за власть мертвой хваткой.

Сам же Ельцин все еще избегал прямого ответа на вопрос об участии в следующих выборах, хотя его кампания шла полным ходом. В то же время президент пытался внушить всем, что именно он является гарантом выживания России. «Мне не нужна власть, — заявлял он. — Но необходимо не допустить отклонений от того пути, на который встала страна. Для этого стране нужна сильная президентская власть». И далее: «Как мы и обещали. 1995 г. стал годом стабилизации. Будущий год станет временем начала подъема, который продолжится и дальше».

Чисто практически организовать выборы в республике, где еще продолжались военные действия, население было рассеяно, а значительная часть граждан оказалась за ее пределами, было трудно. Впрочем, и эта проблема была решена без особого труда. Центризбирком заявил, что федеральные войска, находившиеся в Чечне, будут там голосовать. Стала понятна самоуверенность московских руководителей — они решили заменить голоса упрямых чеченцев голосами федеральных солдат.

... НДР [партия «Наш дом-Россия» во главе с ЧВС], осознанно или нет, стал попыткой воспроизвести прежнюю модель слияния партии и государства, характерную для коммунистических времен. Пытаясь отбиться от критиков, Черномырдин неловко повторял, что «движение не растворяется в правительстве без остатка, не поддерживает безоговорочно любые его действия». Получалось, что как партийный лидер Черномырдин не совсем одобрял то, что он делал в качестве премьера. Таким образом, премьер попытался раздвоиться: выступить и как глава кабинета, и как оппозиция самому себе, но без очевидного успеха.

Джохар Дудаев находился у власти почти три года. Все это время Чечня бесконтрольно качала нефть за рубеж. Даже если предположить, что черное золото продавалось по совершенно демпинговым ценам, сумма прибылей получается немалая. Что-то около полумиллиарда американских долларов. Понятно: тот, кто прикрывал в России этот неконституционный фонтан, заработал на жизнь столько, что ее можно повторить раз сто. По всей видимости, в какой-то момент Джохар почувствовал себя в силе и перестал делиться прибылями. И тут все вспомнили — и нарушение в Чечне прав человека, и сепаратизм, и захваты заложников, и фальшивые авизо, и засеянные коноплей поля... Осталось выяснить, кто именно стоял за спиной президента, пославшего войска разоружать незаконные бандформирования. Тогда нетрудно будет вычислить имена новых российских миллиардеров. Но этого мы никогда не узнаем.

По свидетельству очевидцев решение об атаке на Грозный в ночь с 31 декабря 1994 г. на 1 января 1995 г., окончившейся поражением российской армии и массовыми жертвами, было принято в ходе празднования дня рождения Грачева. Сама атака планировалась как подарок министру обороны и президенту. «Известия» по этому поводу писали: «Редакция получила информацию из военного источника из района боевых действий: “1 января день рождения Павла Грачева. Накануне Сосковец и один генерал (это был Михаил Барсуков. — Л. Ш.) приехали навестить его. Было празднование... Передовые получили приказ — те, кто возьмет президентский дворец, получит не менее трех звезд Героя. А потом... произошла кровавая баня под Новый год. Много было убитых — и чеченцев, и наших. Но дворец не был взят”.

В период с 1991 по сентябрь 1993 г. Россия впервые за долгое время получила политическую структуру, в которой были элементы противовесов и сама власть оказалась демонополизированной. Появились независимый парламент и Конституционный суд. Однако вскоре оказалось, что расчленение власти произошло до того, как возникшие правящие группы научились жить в условиях плюрализма, до того, как они научились договариваться.
<...>
Свою роль сыграли и амбиции лидеров парламента. Ментальность основных действующих лиц была схожей: их характеризовало стремление к монополии на власть и неспособность к диалогу. Личные качества лидеров и их советников, которые могли работать именно в конфронтационном режиме мышления и деятельности, оказали огромное влияние на ход борьбы и ее завершение.

Еще одно препятствие, осложняющее экономическую реформу при любом сценарии ее осуществления, — это патронажно-клиентелистские привычки, оказавшиеся неискоренимыми в политике, укрепившаяся в советский период способность к выживанию через посредство теневых отношений, уход в «серую зону», паразитирование на государстве.

... сколько раз, попадая в труднейшие ситуации, реформаторы успокаивали общество: ничего, прорвемся, завтра будет лучше. Вера в традиционное «авось» была чуть ли не лейтмотивом деятельности российских реформаторов.

По существу, немалая часть тех, кто называл себя демократами, сделала ставку на единовластие лидера, нисколько не заботясь о легитимных процедурах, формах контроля за исполнительной властью, об упрочении роли закона. Именно недемократизм вошедших во власть демократов, которые продолжали к тому же использовать демократическую риторику, во многом явился причиной дискредитации демократических идеалов в России.

... представители новой власти, часто назначенные им же люди, многие из которых были к нему [Ельцину Б. Н.] близки, стали превышать свои полномочия. Кроме того, они не смогли устоять перед вечным российским соблазном и начали энергично набивать свои карманы. Коррупция новой власти стала принимать невероятные размеры. Когда Гайдара спросили в феврале, что ему больше всего мешает, он не задумываясь ответил: «Коррупция в аппарате управления». Причем центральная и провинциальная бюрократия словно соревновались в поисках средств личного обогащения.

Ни та, ни другая ветвь власти так и не сумели сыграть роль цивилизованного противовеса друг другу, их лидеры не смогли свыкнуться с мыслью о разделении власти. С одной стороны, Хасбулатов постоянно претендовал на непререкаемое лидерство. С другой стороны, создавалось впечатление, что мысль о противовесах была совершенно невыносима для Ельцина. Он, видимо, даже представить не мог, как будет править, испрашивая согласие депутатов. Недаром в его мемуарах, приглаженных и тщательно отредактированных, в тех местах, где он рассуждает о конфликтах с парламентом и о своих противниках, прорывается неподдельное изумление: как вообще кто-то смеет посягать на его власть, как может кому-то прийти в голову требовать часть власти, которую Ельцин считал своей миссией, своим предназначением!

1992—1993 гг. запомнились нескончаемым противоборством между Ельциным и парламентом. Впрочем, это был общий фон тогдашней политики. Помимо основного «боксерского ринга» возникло множество других: все самозабвенно дрались друг с другом — и люди президента, и отдельные фракции, и бывшие ельцинские соратники, ставшие его противниками, и представители разношерстной оппозиции. Его величество Конфликт начал определять российские политические процессы. Вовлеченные в драку политики не видели нужды в поиске согласия, и вскоре сама борьба стала их основной, а кое для кого и единственной формой существования.

<...> иссякает державнический потенциал. Путин понимает, что его нельзя восполнить через экономическую мощь. Отсюда его идея миропорядка на основе возрождения Клуба Победителей во второй мировой войне. Словом, нужно втянуть в прошлое вместе с Россией остальное мироздание. Но с какой стати Западу и Китаю соглашаться на Вторую Ялту и отказываться от прогресса и конкуренции?

Страх перед коммунизмом у западных лидеров был сильнее опасений появления в России нового авторитаризма.

... кто в Кремле по доброй воле вдруг отказался бы от потока долларов, тем более если он не сопровождался обязательствами?

Кремль разрешил конфликт между стремлением лидера к бесконечному правлению и выборами, предполагающими неопределенность. После нынешнего волеизъявления по конституционным поправкам будущие выборы становятся излишеством. Возникает, однако, проблема: ответственность за провалы будет теперь нести Несменяемый. Тяжелая ноша!

Завершается самый благоприятный для России период мировой политики. Владимиру Путину повезло с этим временем. Несмотря на наши причитания об унижении и неуважении, Россию пытались понять и обнять. На Россию надеялись. Россию пустили внутрь Запада, где России удается подрывать западные устои. «Быть против Запада и быть внутри Запада» — разве не остроумно?!

Мы сами упорно избавляли либеральные демократии от наивности, добившись впечатляющего результата: сегодня только 12% шведов, 26% британцев, 33% французов и 35% немцев смотрят на Россию позитивно. Но проблема не в западной подозрительности к России. Проблема в их потере интереса к России и как к партнеру, и как сопернику.
Да, западные ценности перестали восприниматься как «универсалистский стандарт». Но что его заменило? Как недавно горевал прокремлевский эксперт: «Нет у нас позитивной идеологии для самих себя, новой русской идеи».

<...> у России сохраняется возможность для самоутверждения – вмешательство во внутренние дела других стран. Хотя бы с целью дестабилизации. В таком случае Россия возвратит себе роль фактора сплочения западных демократий [против себя].

<...> мир ищет новые источники жизнеспособности. России, как партнера, в этих планах нет. Даже на роль соперника Россия не тянет. Россия остается на мировой обочине. Придется привыкать к новой роли.

Персонификация государства требует особой легитимации, отказ от которой может быть расценен, как предательство и измена. Кремль решил задачу, позаимствовав у СССР победу в Великой Отечественной войне и сделав российского президента живым символом этой победы и гарантом исторической памяти. Цена построения новой конструкции власти через возврат в прошлое — отказ от движения в будущее. Даже размышлять о видении будущего выглядит, как святотатство.

Есть фактор, который не мог не подтолкнуть Путина к приватизации государства — согбенные спины правящего класса. Безмолвная Дума, раболепствующие сенаторы (кроме одного — Вячеслава Мархаева), прирученные олигархи и лакеи из культурной «элитки» — все они должны вызывать у лидера искушение проверить, есть ли у этой массы предел готовности терпеть унижение. Видимо, предела он не увидел.

Режим «Путин навсегда», который сегодня ищет любви народонаселения, будет вынужден принуждать его к любви.

Милитаризм, уничтожение личности, как самостоятельного субъекта, делает прогресс невозможным. Надежды на «прорыв» и «цифровизацию» экономики рассыпаются. <...> Возможность догнать развитый мир становится нереальной. Впрочем, стабильность обновленного российского государства отныне строится на отказе догонять.

Российские идеи собственного позиционирования в мире походят на осознанный блеф. Кремлевская мечта о многополярности может оказаться в реальности не парадизом, а обескровливающим Jurassic Park. Идея Большой Евразии не вызывает энтузиазма даже у ее создателей. Какая может быть Евразия без Европы, которая вряд ли станет петь в кремлевском хоре? Насколько возможна Евразия без Украины, с Беларусью, шантажирующей Москву угрозой побега, и со Средней Азией, ставшей китайским экономическим плацдармом?