Леонид Владимирович Карасев – цитаты и высказывания

О русской идее сказано много, может быть слишком много. Во всяком случае, изобилие текстов уже начинает мешать пониманию «самого главного», уводя мысль в сторону — в хаос подробностей и разночтений. Поэтому моя цель — попытаться как можно отчетливее сказать о том, что не всегда выходит на поверхность, о том, что редко проговаривается вслух, но в сущности составляет «внутреннюю форму» всех — сколь угодно различных и не похожих друг на друга — вариантов русской идеи. Река может делать на своем пути любые повороты, но она всегда течет под уклон. Это главное. Это помогает понять ее путь. Если же народ предлагает реке повернуть вспять и течь к верховьям, это помогает понять путь народа.
Русская идея вырастает из символов, живет их смыслами. В свою очередь и сами символы объясняют скрытый смысл идеи. «Святость» русской души, ее «апокалиптичность» или «неотмирность», определяют одни направления поиска, «женственность» или «оборотничество» — другие.

Если верно, что жизнь – это изменение, тогда то же самое можно сказать и о жизни текста. Сохраняя в себе постоянное количество знаков, он постоянно изменяется, причем нередко очень существенно. Десятки, сотни прочтений делают свое дело: исчезает, так сказать, исходная точка прочтения. Начало жизни хрестоматийного произведения теряется в тумане времени, и каждое «новое» прочтение оказывается отнюдь не возвращением к мифическому Началу (т. е. моменту написания), а чаще всего ответом на прочтение предыдущее, имеющее столь же мало общего с «оригиналом», сколь и оно само. Изменения затрагивают все ур вни текста, в том числе и его онтологическую подоснову. Происходит что-то вроде схематизации или уплотнения текста. Хрестоматийное произведение становится настолько обкатанным, знакомым, что при разговоре о нем исчезает потребность каждый раз заново излагать сюжет или перечислять персонажи – все и так известно. В итоге, для того чтобы включить текст в поле обсуждения, достаточно лишь упомянуть его название или эмблему, т. е. какую-то прославленную, всем хорошо знакомую сцену, фразу или деталь.

В какой-то мере музыка схожа с литературой: слушая музыку, мы так же, как и при чтении, движемся от начала «повествования» к его концу. Однако есть и существенное отличие: музыкальное произведение в первую очередь обращено к чувствам слушателя, и даже если при этом у него возникнут какие-то интеллектуальные соображения, они не будут иметь прямого отношения к звучащей в данный момент музыке. Иными словами: возникающие у разных слушателей эмоции могут быть общими или схожими, мысли же общими или схожими не будут. Музыка если и имеет отношение к области смысла, то значительно более отдаленное, нежели литература: смыслы музыки – ее ритмы, повторы, модуляции, диссонансы – чаще всего ни к чему не отсылают, кроме самих себя.

Подобно человеку, «передающему» себя в детях, живой текст передает себя в других текстах, тем самым сохраняя и усложняя собственное исходное устройство. По сути это и есть то, что принято называть историей литературы.

Выстраивая свой собственный мир, культура пытается убедить человека в том, что именно в ней сосредоточивается его подлинная сущность. Так оно, видимо, и есть, но происходит это не по доброй воле человека, а вследствие полной безвыходности ситуации.
Осознание этого факта рождает то, что можно было бы назвать, используя широко известное определение, «неудовлетворенностью культурой». Одновременно это порождает и новый взгляд на те точки, где существо культуры предстает в наиболее мощном и сжатом виде. Особенно отчетливо всё это видно в литературе.