Кот Басё (Светлана Лаврентьева) – цитаты и высказывания

Утро стартует в пять, такого не было никогда, особенно в августе – месяце переспелом. Время дегустировать вина и города, уезжать туда, где женщины и вода, но я ничего из этого не успела. Я застрявший между мирами путник, невоплотившийся человек, просыпаюсь рано, не ведаю, что к чему. Яблоки падают и катятся по траве, их наполняет янтарный свет, только с ним и ходить сквозь тьму. Где ты, память, сохранявшая до поры всех, кто был со мной, оставлял в моем сердце часть? Я не стану до последнего и навзрыд, не желаю ни сражения, ни игры, я устала говорить и не получать. Утро стартует в пять, такого не было сотни лет, дни должны проходить в молчании и трудах. Все меняется, и об этом нельзя жалеть.
Яблоки светятся – крупными звездами на столе.
Персеиды, кем-то сорванные в садах.

Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава киндзмараули в моем бокале. Я сижу на террасе города, я никого из вас не люблю, как бы вы меня в обратном ни убеждали. Смотреть, как солнце ложится лицом в траву, как ярки наряды девушек на аллеях. Забывать вас — та еще мука, по существу, но я никого отныне не пожалею. Какой бесконечно прекрасный идет июль, какие рассветы, кровь в хрустале востока. Я знаю, что никого из вас не люблю, я заплатила — даже не помню сколько. Но важна ли цена, когда получаешь мир, открываешь глаза и видишь каждого, кто не тронут нашей проклятой любовью, не случающейся с людьми, состоящей из импульсов и нейронов. Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава свободным снам и грузинским винам. Небо, ты слышишь, я никого из них не люблю.
Я больше не существую наполовину.

Тут громко и яростно, кровь и пыль, чужие знамена летят под ноги. Зенит. Горизонт начинает плыть над пыльной дорогой... Мои дороги совсем не похожи на те, что ты привык измерять, не спеша, шагами. Здесь люди собой подперев кресты, становятся каждую ночь богами. Здесь псы так свирепы, что этим псам легко считать человека добычей. Зачем я вернулся? Не знаю сам. Война безнадежно вошла в привычку. Тут жарко и весело, как в аду, и, кажется, аду от нас не легче. Когда я вернусь, я тебя найду под старой оливой... И будет вечер, и сыр, и вино, молодое, как весенняя нежность и свежесть... Когда ты уснешь на моих руках, неловко закутавшись в край одежды, я буду беречь твой спокойный сон от мыслей тревожных, от шума мира. Я буду смотреть, как, взорвав песок, мои легионы проходят мимо. Я буду любить тебя так, что Рим, упавший в долину, осядет пылью... Подошвы сандалии единый ритм чеканят для тех, про кого забыли и кесарь, и боги, и друг, и брат. Порядок простой: убивай и празднуй. Зачем я вернулся? Ты знаешь, ад вдали от любви возвращает разум.

Give me Fire Я вышла из воды – как выходил когда-то мир… Я обретаю силу. В моих лесах не высохли трясины, селения, что полнились людьми, давно мертвы… Огромная волна накрыла все, что создавалось мною… Но я ждала и спорила с волною: кто будет выше – я или она. И сорок дней мы были наравне, не уступая в дерзости друг другу… Но срок настал — я протянула руку и ветвь оливы, выросшую в ней. И голубь сел на ветвь… Из пустоты я поднялась на снежные вершины своей души… Земля несокрушима. Она предел безумию воды.
Я наблюдаю, как растет трава на теплых склонах, как свежи деревья… Внутри меня, размеренный и древний, колдует пульс, войдя в свои права праязыка… И в говоре ручьев гортанным звуком слышатся наречья… Я выбираю – утро или вечер, подставив солнцу теплое плечо. Я отдыхаю ночью от погонь за горизонтом – он недосягаем… Я обретаю силу. Я другая. Я жду тебя. Мне нужен твой огонь. Верни его, впусти его в меня – горящим танцем, пламенем, молитвой о новой жизни…
Видишь, я открыта. Вода ушла. Играй. Я жду огня.

Переломы зимы заживут к весне, перестанут болеть на дожди и ветер. Я люблю тебя там, где растаял снег, за который мы оба с тобой в ответе. Я люблю тебя там, за порогом всех городов, проспектов, безликих зданий, я люблю тебя там, где ложится степь под шаги идущего. Мы устали от холодных улиц, застывших лиц, неслучайных встреч по случайным датам, эмигранты, живущие без земли, на которой создали их когда-то.
Нас сломали.
Становится все ясней, предрассветный воздух, светлея, стынет.
Переломы зимы заживут к весне.
Мы проснемся свободными и святыми.

Теряющий счастье боится счастливых.

Любовь моя не думает о высоком,
поскольку она действительно высоко.

Это худшее из одиночеств — сидеть в толпе, слушать, как люди лгут тебе нараспев, улыбаются — прорезь маски, провал зрачка, послушнее скрипки, ласковее смычка. У мудрости в этом возрасте чуткий слух. В поющей паре фальшивит один из двух. Зерно отделять от плевел, держать в руках. И овцы сыты, и волки на поводках. Различать все оттенки цвета, слова, глаза, помнить лгущую паству по голосам, скрывать от других свою нутряную боль.
Быть одиноким так, как бывает Бог.

Мне не больно, мама, я тяжелый металл, я живая ртуть, под ребром острие клинка и свинец во рту, я армирован, закален, заключен в слова, не найдется того, кто сможет меня ковать. Мне не больно, родная, нечему тут болеть. Потому что любовь проходит по мне, как плеть, но ни шрама не оставляет, я жив и цел, я в улыбке, застывающей на лице. Я и в голосе, мама, мой голос тебе знаком. Металлической ноткой, обманчивым холодком, он звенит стрелой, вонзается в каждый нерв… Ты не знаешь, мама, сколько еще во мне.

Болеть любовью, смотреть загадочно – увольте, каждый давно привит. У нас сердечная недостаточность, нехватка опиума в крови. Давай же, доктор, введи нам острое, налей целительное со льдом. Нет, не любовью болеют взрослые, любовь – об этом, а мы — о том. О том, как душно бывает вечером, как жмут привычные этажи, и нет любви, и спасаться нечем, но в ключичной венке вскипает жизнь. О том, как голос звенит серебряный, она смеется – сойти с ума, плутая улицами, деревьями, не возвращаясь в свои дома. О том, как крепко, в одно касание, всегда сливаешься с ней в ночи. Мы все диагнозы знаем сами, но спасибо, доктор, что ты молчишь. Болеть любовью – пустое, детское, стихами кашляешь, чуток сон. У нас с ней нежность такая резкая, часы до встречи стучат в висок. Давай же, доктор, оставь теорию, забудь бессмысленную латынь. Болеть любовью, войти в историю, гореть в агонии и остыть. Любовь безумствует лихорадочно, скоропостижен ее конец. У нас — сердечная недостаточность.
Нам недостаточно двух сердец.

Приезжай, пожалуйста, приезжай, ключ к свободе – четыре часа пути. Ты одна умеешь меня держать, часовой механизм запускать в груди. Говорить с тобой, проникать в слова, начинать дышать под твоей рукой. Приезжай смеяться и целовать, приезжай стремительно и легко. Не сестра, не мать, не жена, не боль – ни одна из тех, кто не спит в ночи. Приезжай, мой голубоглазый бог, это сердце не так без тебя стучит.
Я иду по городу – август тих, звезды льются в ладони фонарных чаш.
Ждать рассвета, переплетать пути. И встречать.

Ты сегодня летала над городом так, что снег, не растаявший между домами, в тени, в тиши, исчезал от улыбки твоей, от того, что ей этот март по праву рожденья принадлежит. Ты сегодня вступала в права, ты была права... Небо стало таким огромным, таким святым... А тебе солнце золотом вышило рукава, чтобы мир обнимая, его согревала ты... Я хожу и вдыхаю запах тебя – кругом: в непроснувшейся зелени, в криках знакомых птиц. Год замкнулся, и мне наконец-то с тобой легко принимать нам двоим предначертанные пути. Ты летаешь над городом, я сквозь него иду.
Из динамиков сердца – стук. Это что-то приходит – большее, чем стихи...
Ночи мои легки. Рыжая Ведьма видит меня во сне. Ave
моей
весне!

Мы опять не имеем ни шансов, ни прав – только выкрутить пробки и стать потемнее. Почему тебя нет ни online, ни in love, если я без тебя засыпать не умею? Позвони, расскажи мне забавную чушь – про невежливый ветер и злые трамваи, я тебя продышу, проживу, промолчу, я тебя удержу до рассвета словами – где-то в снах, от которых всего лишь черта остается под утро на смятой подушке... Иногда ты умеешь меня не читать. Иногда я пытаюсь об этом не слушать. Иногда нас разводят по разным углам, как детей, что уже напроказили слишком... А сегодня – сидеть без назойливых ламп, просто ждать, когда ты наконец позвонишь мне, в темноте вспоминать, как звучат голоса, как от счастья и нежности пальцы немеют...
Я б сама позвонила, чтоб это сказать, но ты помнишь – ни шансов, ни прав не имею.

Он приходит каждые сорок дней, открывает двери своим ключом, обнимает меня и молчит о ней так, что мысли пронизывают плечо. И я чувствую, как начинает ныть в подреберье, как спазм проникает вглубь, расходясь по сосудам, как будто нить догоняет упущенную иглу. Он молчит, улыбаясь, в Его глазах я читаю проклятое слово: долг. Он авансом её для меня писал, и теперь мне оплачивать каждый слог, каждый день, проведенный в её тепле, каждый шаг по запретным её мирам... Он сидит, завернувшись в потёртый плед. Я готовлюсь медленно умирать. А потом, возвращаясь в себя, едва различая за болью Его черты, я встаю и прошу у Него слова, сквозь которые сможешь проникнуть ты, я прошу одолжить мне ещё чуть-чуть, силуэты становятся все ясней... Он смеётся и хлопает по плечу. Мы встречаемся. Каждые сорок дней.

Тонкие ткани, острые грани, море — живая ртуть. Слово умеет так тонко ранить, что ядом горчит во рту. Смелость ли, дерзость, такая пропасть — впору в неё шагнуть. Вот, посмотри, умирает робость оставить меня одну. Вот, посмотри, созревает смелость тебе говорить: «иди». Души как души, а это тело, и телу не запретить. Низменны страсти, низки пороги, прост поворот ключа. Если мы будем тревожить многих — научимся отличать. Небо от фальши, огонь от лести, космос от суеты. Мы навсегда остаемся вместе, ибо всегда просты, мы первородны, едины, вечны где-то в других мирах. Мы знаем, что истина — этот вечер, а все, что за ним — игра. Тонкие ткани, острые грани, море — металл луны. Слово умеет так больно ранить, поэтому мы должны быть осторожны — отмерить дозу, выждать условный час. Слово по капле идет подкожно и разделяет нас. Однажды мы встанем в чужих рассказах, с кем-то из прошлых снов. Мы не теряем ни страх, ни разум, не рушим своих основ. Просто приходит пора открыться тем, кто стучал в окно. А наша любовь продолжает биться морем у наших ног.

Ноябрь — почти имбирь. Я не люблю имбирь.
Я не люблю корицу и сладкий ванильный дух.
Я не хочу решать to be или not to be.
Я не умею выбрать только одно из двух. Рынки полны хурмой. Я не люблю хурму.
Я не люблю дожди, золото и сквозняк.
Я проживу без них. Только вот не пойму,
Как без того прожить, что не любить нельзя.
Как без тебя прожить. Кем без тебя прожить.
С кем без тебя прожить, если нельзя с тобой. Осень ввела режим, строгий такой режим,
Осень ввела войска, правила и конвой.
Птицы ушли на юг. Рыбы зарылись в ил.
Осень ввела войска. Осень взвела курок.
Мне не хватает слов. Мне не хватает сил.
Это чужая ты. Это чужой порог.
Дальше уже нельзя, дальше твое тепло.
Я не могу войти. Я не хочу на чай.
Слышишь, они идут — каплями за стеклом.
Скоро меня найдут. Здесь комендантский час.
Запах — протяжный стон, даже дышу с трудом,
Вязкий густой туман держит дверной проем. Пахнет ванильным сном твой золоченый дом. Будущее — корицей. Прошлое — имбирём.

Я ничего не вижу, кроме этого чёртова колеса,
Вот оно поднимается, где-то под ним — леса,
Благотаные райские кущи, живой ручей.
Там я стал бы желанным, лучшим, а здесь — ничей.
Ты прошел полкруга и был таков, и каждый таков, как ты,
Потому что нет вечной жизни и дураков, никогда не боящихся высоты,
Потому что там, куда поднимается неумолимое колесо,
Кровь холодеет и останавливается, превращаясь в небесный сок.
Говорят, ад находится под землей — ты не верь им, они не знают, что говорят,
Ад — это тысячи метров над нами, где птицы небесные не парят.
Десять секунд до встречи с ним... восемь, быстрее... семь...
Те, кто оставил землю, поднимаются на чёртовом колесе.
Оно стоит на вершине мира, над раем земным и небесным дном.
Я боюсь высоты, но я знаю — туда придется идти одной.
И когда ты подводишь меня к турникету, выпуская билет из рук,
Я почти привыкаю к этому, начиная девятый круг.

Есть две страны, лежащие от меня по обе стороны… Крылья огромной птицы, лесные цепкие пальцы, мои границы, которым мне приходится изменять. Одна сурова, сдержанна, но светла, над серым морем северным ветром реет, моя колдунья, сон, золотая Фрейя, я скальд ее, надломленная стрела в груди убитого война, трава с лугов застывших ладоней, я рысь в колеснице или танцующий эльф… Я лучшая из валькирий, герой, который стал для нее слугой, чтоб чувствовать истину… Вереском между скал в нее прорастать, сливаясь с ее простором… Владеть ее небом, быть Одином или Тором и в каждой выпавшей руне ее искать. Крыло задевает солнце, точней, его восточный висок… Там веной идет другая – любовница Ким Ки Дука и Вонг Кар-Вая, густая, как ночь, неверная, как песок, в меня утекающий… Озеро, желтый лист, упавший на озеро, рисовая бумага, летящий кинжал, сверкающим бумерангом ложащийся в руку — так, как ложится кисть по воле художника… Осень, зима /смотри!/ и снова весна – крадущийся тигр в чаще… Она никогда не сбудется настоящей — мой иероглиф, скрывающийся внутри полисемантики… Теплая кровь ее на коже моей – багряный цветок на белом… Тело мое, с ее непокорным телом соединенное прочно одним копьем. Есть две страны, граничащие со мной, лежащие рядом, шепчущие ночами свои заклинания… Крыльями за плечами растущие… Или тянущие на дно… Запретные, странные, мыслям моим равны, для прочих загадочны, но для меня прозрачны… Восток или Запад. Я не могу иначе. Дихотомия. Две сущности. Две страны.

Давай загадаем желание сбыться, встретиться, где-то столкнуться лбами, в списке попасть на одну страницу, к одной иконе прильнуть губами, давай почувствуем это «вместе», нутром, молекулой миокарда, давай случайно — в пролетах лестниц, на полке старенького плацкарта, на фотокарточке летних улиц из «полароида» иностранца; давай загадаем, чтоб нас вернули — и наконец-то начнем сбываться!

Я любила тебя любовью больной, как Бог, изнывающий от нежности по ночам. Невозможная женщина, дай мне хотя бы боль.
И мне будет, о чем молчать.

Поэзия — гибкий, колеблемый ветром ствол,
Который однажды замрет в переплетах твердых.
Слово бессмысленно, если оно мертво.
Назвался поэтом — учись воскрешать из мертвых.

Ищи меня... между случайных писем,
в обрывках песен, в капризах вёсен...
Ищи меня... жемчуг, осколок, бисер,
я бестелесен, как всплески вёсел
над сонным плёсом, как светлый пояс
лесного платья, что гибкость стана
в себе скрывает...
Иди на голос. Ищи. И я исчезать не стану.