Клайв Баркер – цитаты и высказывания

У нас одна жизнь. Один шанс побыть собой. Познать радость. Познать любовь. А потом всё кончается.

Мы не можем чувствовать того, что чувствует она. Никто никогда не может почувствовать того, что чувствуют другие. Мы можем только предполагать. Выдвигать гипотезы. Не больше. То, что происходит здесь, — он постучал себя по виску, — принадлжеит только ей.

Всему свое время. Для каждого события есть свой Час.

Многие из нас ожидают, когда на горизонте наконец покажутся паруса, некоторые всю жизнь живут надеждами, а что ещё остаётся, правда?..

Меланхолия — это печаль, только сильнее. Это то, что мы чувствуем, думая о мире и о том, как мало мы понимаем, когда размышляем о неизбежном конце.

Наша гибель бессмысленна, так же как и наша жизнь.

Если человек обращается за советом к воображаемой лисе, значит, с ним не всё в порядке.

Митчелл отказался и от вина, и от сигары и попросил только стакан молока, чтобы успокоить желудок.
— Неужели тебе это помогает?-удивился Гаррисон. — Меня от молока только пучит.
— Да тебя от всего пучит.

Он резко остановил машину.
— Это здесь? — спросил Бойл.
— Вы же сказали номер восемьдесят. Это и есть восемьдесят. Вон там, на двери. Восемь. Ноль.
— Сам вижу.

Не понимаю, зачем христианам нужна Богоматерь. Получив её, они не знают, что с ней делать.

Конечно, ты стареешь, но все остальные — тоже. Ты даже веришь, в самодовольной своей манере, что прошедшие годы сделали тебя слегка умнее. Жизнь казалась вполне переносимой.
Но думать, что мир безвреден — это значит лгать себе, верить в так называемую определенность, которая всего-навсего общее заблуждение.

Ни одно живое существо не может избежать ощущения страха, от которого сердце замирает.

Отозванные от своих экспериментов по достижению наивысшего наслаждения, они, бессмертные разумом, войдут сюда, в мир дождя и разочарований.

— Не уходи далеко, любовь моя! — крикнул Рэй.
— Конечно.
«Любовь моя», — сказал он. Просто обращение. Два слова, не означающие ничего.

Окружающих он считал ягнятами, которые только и делали, что искали себе пастуха, а все те, кто претендовал на эту роль, были, по его убеждению, шарлатанами. Все, что лежало за пределами загона для ягнят, внушало им непреодолимый, парализующий ужас, который и есть одна — единственная в этом мире истина, не подлежащая сомнению.

Он вовсе не был предметом женских мечтаний, и каждый день, когда он проходил по людным улицам, это убеждение лишь усиливалось. Он не мог вспомнить в своей взрослой жизни ни одного случая, когда женщина взглянула бы на него с интересом и не отвела взгляда, случая, когда она ответила бы на его восхищенный взгляд. Почему это так беспокоит его, он не знал, поскольку такая жизнь без любви, насколько ему известно, встречалась сплошь и рядом. И Природа была добра к нему, казалось, что, поскольку его обошел дар привлекательности, она свела к минимуму его половое влечение. Случалось, он неделями не вспоминал о своем вынужденном целомудрии.

После трудного рабочего дня Нью-Йорк возвращался домой: отдыхать, заниматься любовью. Люди торопились покинуть офисы и сесть в машины. Некоторые будут сегодня вспыльчивы — восемь потогонных часов в душном помещении непременно дадут знать о себе; некоторые, безропотные, как овцы, поплетутся домой пешком: засеменят ногами, подталкиваемые не иссякающим потоком тел на авеню. И все-таки многие, очень многие уже сейчас втискивались в переполненный сабвей, невосприимчивые к похабным надписям на каждой стене, глухие к бормотанию собственных голосов, нечувствительные к холоду и грохоту туннеля.

Полночь — это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.

Это жестокий мир... и любовь не может оградить от него. Она может только залечить нанесенные раны.

— Сходи на какую-нибудь вечеринку. Напейся. В конце концов, трахни свою жену, если она не против.
— Она против.
— Тогда трахни чужую жену!

Мы никуда не придем. Потому что ниоткуда не пришли. Мы случайные явления. Появляемся в обычных семьях. И будем появляться. Даже если чума убьет всех гомосексуалов на планете, это не будет вымиранием, потому что голубые младенцы рождаются каждую минуту. Знаешь, это и есть магия.

Я повсюду искал наставника, который мог бы направить меня, но нахожу только затхлые мозги и ещё более затхлую риторику.

Живя или умирая, мы питаем огонь.

Я — человек, а люди — такие животные, которые рассказывают истории. Это дар Божий. Он создал нас словом, но конец истории оставил недосказанным. И эта загадка не даёт нам покоя. А как могло быть иначе? Только нам кажется, что без концовки нельзя осмыслить прошлое — нашу жизнь.
И потому мы сочиняем собственные истории, лихорадочно пытаясь подражать Творцу, завидуя Ему и надеясь, что однажды нам всё-таки удастся рассказать то, что недоговорил Господь. И тогда, закончив нашу историю, мы поймём, для чего родились.

Мне представляется, что цель религии в том, чтобы сказать: все вещи существуют. Вещь, созданная воображанием, и вещь, которая пока не видна. ВСЕ ОНИ СУЩЕСТВУЮТ.

— Но через час я тебе наскучу...
— Нет, не наскучите.
— ... а печаль никуда не денется, она будет поджидать тебя.

Лучше ни о чем заранее не знать. Просто жить как живется – Здесь и Сейчас, наслаждаясь минутами беззаботной радости и веселья. Настанет черед подумать и о грядущем. Но не прежде, чем оно станет настоящим.

Много ли стоят обещания? Вовсе нет, всё это только слова, которые ровным счётом ничего не значат..

Начиналось время жесточайшей из пыток — пытки надеждой...

А снег все валил и валил.
Он стоял на крыльце и глядел на снежинки, танцующие в призрачном свете уличных фонарей. Он вспомнил где-то прочитанное — между ними никогда не найти двух одинаковых. Если такая изысканность свойственна обычной метели, что уж тогда удивляться происходящим событиям, носящим такие непредсказуемые обличия.
Он размышлял о том, что каждый момент сегодняшнего дня был похож на аттракцион — положить голову прямо в пасть вьюги.

Мы — собственные могильщики; мы живём между надгробий тех, кем мы когда-то были. Будучи в добром здравии, мы каждый день празднуем День Мертвых, в процессе которого благодарим за прожитые жизни. А будучи в депрессии, мы мучаемся и скорбим, и хотим превратить прошлое в настоящее.

Ветер уносит мысли, солнце иссушает души, свет исчезает...

Печаль была гораздо честнее, чем искусственная жизнерадостность, которая была нынче в моде: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, которым заслонялось отчаяние, гнездящееся в каждом сердце.

Он не мог не поморщиться при воспоминании о том, как тогда замер и во всеуслышание объявил:
— Нью-Йорк, я люблю тебя.
Любить? Никогда. В лучшем случае это было слепым увлечением. И после трех месяцев, прожитых вместе с его воплощенной страстью, после стольких дней и ночей, проведенных с нею и только с нею, та утратила даже ауру былого великолепия.
Нью-Йорк был просто городом. Может быть, столицей городов.
Столицей — буквально. Он видел ее утром просыпавшейся, как шлюха, и выковыривавшей трупы убитых из щелей в зубах и самоубийц из спутанных волос. Он видел ее поздно ночью, бесстыдно соблазнявшей пороком на грязных боковых улицах. Он наблюдал за ней в жаркий полдень, вяло и безразличной к жестокостям, которые каждый час творились в ее душных переходах.

Беда в том, что вам, людям, стоящим у власти, на это ровным счётом наплевать. В этой стране полно проблем и простым людям живётся несладко, а что делаете вы? Просиживаете свои жирные задницы и раздуваетесь от гордости.

— Деньги её не интересуют.
— Не будь дураком, Митч! Деньги интересуют всех!

Согласитесь, все идет именно так, как и должно идти. Совершенно естественно, что небо рвется в клочья, а море кипит. Разве было бы лучше, если б мир остался равнодушен к нашему деянию?

Поверьте мне,
Две силы
Душою человека правят.
Одна есть Бог,
Другая же — прилив.

Только когда вы теряете кого-нибудь, вы понимаете, как глупо звучит фраза «это был мой маленький мир». Вовсе нет. Это огромный, всепоглощающий мир, в особенности, если ты остаешься один.

Люди пугаются того, чего не знают.
Вот, например, стоишь ты в темноте перед закрытой дверью. То, что находится за ней, тебе внушает страх...