Артюр Рембо – цитаты и высказывания

Бесконечный фарс! Меня заставляет плакать моя невинность. Жизнь — это фарс, который играют все. Farce continuelle! Mon innocence me ferait pleurer. La vie est la farce ? mener par tous.

Теперь я проклят, родина внушает мне отвращение. Лучше всего пьяный сон, на прибрежном песке.

Глухими тропами, среди густой травы,
Уйду бродить я голубыми вечерами;
Коснется ветер непокрытой головы,
И свежесть чувствовать я буду под ногами. Мне бесконечная любовь наполнит грудь.
Но буду я молчать и все слова забуду.
Я, как цыган, уйду — всё дальше, дальше в путь!
И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
И придорожный куст обдаст меня росою. Не буду говорить и думать ни о чём -
Пусть бесконечная любовь владеет мною -
И побреду, куда глаза глядят, путём
Природы — счастлив с ней, как с женщиной земною.

Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас. На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И лёгкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг. И видел, как шальной и зыбкий
Луч кружит, кружит мотыльком
В её глазах, в её улыбке,
На грудь садится к ней тайком.

Он долго растравлял любовный трепет под
Сутаной черною и руки тер в перчатках,
Метался и желтел, беззубый скаля рот,
Пускал слюну тайком и жил в мечтаньях сладких. — Молитесь, братие... — Но дерзкий сорванец
Взял за ухо его движеньем беззаботным
И, мрачно выругавшись, разодрал вконец
Сутану черную на этом теле потном.

Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их ружей. Все бедствия я призывал, чтоб задохнуться в песках и в крови. Несчастье стало моим божеством. Я валялся в грязи. Обсыхал на ветру преступленья. Шутки шутил с безумьем. И весна принесла мне чудовищный смех идиота. Однако совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!
Этот ключ — милосердие. Такое решение доказывает, что я находился в бреду!

Тоска не будет больше моей любовью. Ярость, распутство, безумие, я знаю все их порывы и знаю их поражения, — это бремя сбросил я с плеч. Оценим спокойно, как далеко простирается моя невинность.

Ты никуда не отправишься. — Опять броди по здешним дорогам, обремененный своим пороком, пустившим корни страдания рядом с тобой, в том возрасте, когда просыпается разум, — он поднимается в небо, бьет меня, опрокидывает, тащит меня за собой.
Последняя чистота и последняя робость. Решено. Не нести в этот мир мое предательство и мое отвращенье.

На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.

Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать от реального мира. Я понимала, не испытывая за него страха, что он может стать опасным для общества. Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь! И сама себе возражала: нет, он только ищет этот секрет.

Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами: глядя на эту маску, меня сочтут за представителя сильной расы. У меня будет золото: я стану праздным и грубым. Женщины заботятся о свирепых калеках....

Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод; Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?)

Когда этот мир однажды будет сведен к одному только темному лесу, предназначенному для четырех наших глаз удивленных, — к одному только пляжу для двух сохраняющих верность детей, — к одному музыкальному дому для нашего светлого чувства, — я вас отыщу. Quand le monde sera r?duit en un seul bois noir pour nos quatre yeux ?tonn?s, — en une plage pour deux enfants fid?les, — en une maison musicale pour notre claire sympathie, — je vous trouverai.

О замки, о времена!
Найдется ль душа без пятна? Знаком я с учением дивным
О счастии неизбывном.
Я славил его стихом,
С первым встав петухом. Но это мне надоело:
Счастье меня заело,
Душу взяло и плоть -
Как его побороть? И все же его уход
Гибель мне принесет.

О приходи же, приходи,
Пора волнения в груди! Я столько терпенья
Вложил в ожиданье!
Исчезли сомненья, Угасли страданья.
Но жаждой бессменной
Отравлены вены.

Свободен! — кулаки в изодранных карманах,
Подобие пальто — все рвань, как ни надень;
Я за тобою шел, о Муза! — точно тень,
И о каких мечтал любовях несказанных!

Из дуба тёмного, приземистый, резной,
Он словно старичок лукаво-добродушный,
Из глубины его, таинственной и душной,
Струится аромат, приятный и хмельной. А сколько в нём лежит душистого старья,
И кружев выцветших, и шелка, и батиста!
Вот груда детского и женского тряпья,
Вот бабушкин платок, широкий и пушистый. Уж верно тут найдёшь сердечко-медальон
С заветным локоном, сухой букет, флакон,
Все то, что дорого когда-то было сердцу. О старый наш комод! И сказки ты хранишь,
Поведать хочешь их и ласково скрипишь.
Лишь открываются твои большие дверцы!

А человек, созрев, как слишком ранний колос,
Куда скрывается? Быть может, в океан,
Где всем зародышам свой срок навеки дан,
Чтоб воскрешала всех в своём великом тигле
Природа, чью любовь не все ещё постигли,
В благоуханье роз не распознав себя?

Но — я исплакался! Невыносимы зори,
Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;
Острейшая любовь нещадно множит горе.
Ломайся, ветхий киль, — и я ко дну пойду.

Как матерой студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в тени каштанов томных
Слежу. Им ясно всё. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных. Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Всё, что скрывается в девическом наряде. Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок...

На чёрной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.

— Уродлив Человек и грустен без предела;
Невинность утеряв, в одежды прячет тело;
Божественную грудь его покрыла грязь;
Как идол на костре, страдает, тяготясь
Оковами раба и узами обета!
И после смерти он в обличии скелета
Мечтает дальше жить, природу оскорбив!
— А Женщина, что нам несла любви порыв
И нежностью своей обожествляла глину;
Та, что могла увлечь несчастного Мужчину
К высотам за собой, чаруя и пьяня,
Чтоб он восстал из тьмы, обрел красоты дня,
Забыла навсегда умения гетеры!
— И вот, хохочет мир над именем Венеры,
Священным и благим — она ему смешна!

Серое хрустальное небо. Причудливый рисунок мостов: одни
прямые, другие изогнуты, третьи опускаются или под углом
приближаются к первым, и эти фигуры возобновляются в
озаренных круговоротах канала, но все настолько легки и
длинны, что берега, отягощенные куполами, оседают,
становятся меньше. Одни из этих мостов до сих пор несут на
себе лачуги. Другие служат опорой для мачт, и сигналов, и
парапетов. Пересекаются звуки минорных аккордов, над
берегами протянуты струны. Виднеется красная блуза, быть
может, другие одежды и музыкальные инструменты. Что это?
Народные песни, отрывки из великосветских концертов, остатки
уличных гимнов? Вода — голубая и серая, широкая, словно
пролив. Белый луч, упав с высокого неба, уничтожает эту комедию.

Мглой комната полна, и осторожно в ней
Звучит шушуканье печальное детей.
Две детских головы за занавеской белой,
От грез отяжелев, склоняются несмело.
Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет,
И крылья не влекут их в серый небосвод;
Проходит Новый год со свитою туманной;
Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно,
Он плачет и поет, охвачен дрожью он.

Зачем отверзлась нам лазурь немою бездной,
Где звёзды в толчее родятся бесполезной?
Когда бы, наконец, мы вознеслись туда,
Увидели бы мы огромные стада
Миров, спасаемых в пустыне безучастной
Премудрым пастырем, который волей властной
В эфире движет их, вверяя свой глагол
Тому, кто верою сомненье поборол?
Так, значит, мысль — не бред, и есть у мысли голос?

Тонкой музыки не хватает нашим желаньям.

Я не узник своего рассудка. Я сказал: Бог. Даже в спасенье нужна мне свобода: но как добиться её? Фривольные вкусы меня покинули. Нет больше нужды ни в божественной любви, ни в преданности. Я не жалею о веке чувствительных душ. Всё имеет смысл: и презрение, и милосердие, поэтому я оставляю за собою место на вершине ангельской лестницы здравого смысла. Что же касается прочного счастья, домашнего или нет... нет, не могу. Слишком я легкомыслен и слаб. <...> Я превращаюсь в старую деву: нет у меня смелости полюбить смерть!

Жизнь сурова, одичание просто. Крышку гроба поднять иссохшей рукой, сидеть, задыхаться. Ни старости, ни опасностей: ужас — это не по-французски.

Любое ремесло внушает мне отвращенье. Крестьяне, хозяева и работники — мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге. Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку. А потом быть ручным — это может завести далеко. Меня удручает благородство нищенства. Преступники мне отвратительны, словно кастраты: самому мне присуща цельность, но это мне безразлично.

На дорогах, в зимние ночи, без жилья, без хлеба и теплой одежды, я слышал голос, проникавший в мое замерзшее сердце: «Сила или слабость? Для тебя это сила! Ты не знаешь, куда ты идешь, ни почему ты идешь. Повсюду броди, всему отвечай. Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно». Утром у меня был такой отрешенный взгляд и такое мертвенное лицо, что те, кого я встречал, возможно, могли меня не видеть.

Духовная битва так же свирепа, как сражения армии; но созерцание справедливости — удовольствие, доступное одному только богу.

Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.

Видишь только своего Ангела и никогда не видишь чужого.

Серебряные и медные колесницы,
Стальные и серебряные носы кораблей,
Бьют пену,
Подымают слои терновых кустов,
Текучести ланд
И огромные колеи отлива,
Тянутся кругообразно к востоку,
К столпам леса,
К середине насыпи,
Угол которой избит водоворотами света.

Вот отдых неяркий, без тоски и горячки, на кровати, а то на лужайке.
Вот друг — ни пылкий, ни слабый. Друг.
Вот милая — не мучительница и не мученица. Милая.
Среда и соседи, что сами нашлись. Жизнь.
— Так это разгадка?
— Мечте стало зябко.

На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.

Мои глаза закрыты для вашего света.

Мне следовало бы иметь свой ад для гнева, свой ад — для гордости и ад — для ласки; целый набор преисподних.

Я не люблю женщин. Любовь должна быть придумана заново, это известно. Теперь они желают лишь одного — обеспеченного положения. Когда оно достигнуто — прочь сердце и красота: остается только холодное презрение, продукт современного брака. Или я вижу женщин со знаками счастья, женщин, которых я мог бы сделать своими друзьями, — но предварительно их сожрали звери, чувствительные, как костер для казни...