Анатолий Мариенгоф – цитаты и высказывания

— А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?
— Пушкина.
— Это, дяденька, мертвый. А вот кого из живых знаешь?
— Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.

Сегодня ночью я плакал от любви.

Ольга скончалась в восемь часов четырнадцать минут.
А на земле как будто ничего и не случилось.

С тонких круглоголовых лип падают жёлтые волосы.

Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
И на крыши сползла по ресницам.
Встала печаль, как Лазарь,
И побежала на улицы рыдать и виниться.
Кидалась на шеи — и все шарахались
И кричали: безумная!
И в барабанные перепонки вопами страха
Били, как в звенящие бубны.

Чем ближе я подхожу к вечности, тем игривее становятся мои мысли.

Не верят в любовь только болваны, важно считавшие себя скептиками. Во все времена их было больше, чем надо.

– Ольга, давайте пpидумывать для вас занятие.
– Пpидумывайте.
<...>
– Родите pебенка.
– Благодаpю вас. У меня уже был однажды щенок от пpемиpованного фокстеpьеpа. Они забавны только до четыpех месяцев. Hо, к сожалению, гадят.

Эй, человек, это ты звучишь гордо?
И в морду! в морду! в морду!

Годы шли. Нет, годы бежали. А почему, в самом, деле, не ходят они солидно, неторопливо, как, например, главные бухгалтеры? Нет тебе этого! Бегут проклятые годы. Бегут, как чёрт знает кто.

— Делать-то вы что-нибудь умеете?
— Конечно, нет.
— H-да…
И он деловито свел брови.
— В таком случае вас придётся устроить на ответственную должность.

Нет никакого сомнения, что самое великое на земле искусство будет построено по принципу коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников.

Мы проходим под веселыми — в пеструю клетку — куполами Василия Блаженного. Я восторгаюсь выдумкой Бармы и Постника: не каждому взбредет на ум поставить на голову среди Москвы итальянского арлекина.

На литературном вечере в Вятке мне из публики бросили записку: «Товарищ Мариенгоф, скажите — поэтами родятся или делаются?»
Я скаламбурил:
— Сначала делаются, а потом родятся.
Так вот: Есенин поэтом родился и поэтом умер.

Холодное зимнее небо затоптано всякой дрянью. Звезды свалились вниз на землю в сумасшедший гоpод, в кривые улицы.

Я не верю в любовь к «сорока тысячам братьев». Кто любит всех, тот не любит никого. Кто ко всем хорошо относится, тот ни к кому не относится хорошо.

Разговариваем на вечную тему: в чем счастье?
Пыжова вытягивает руку. Полное впечатление, что у нее на ладони сидит маленькая птичка. Она нежно гладит ее. Пыжова была талантливой актрисой.
— Вот оно, это счастье, вот оно, и… нет его!
Ольга грустно смотрит вслед улетевшей птичке.

— Вы, русские, очень любите мыться!
— Да. Любим.
— Я заметила, месье, что вы каждый день принимаете ванну.
— А вы, мадам? Французы?
— О нет, месье! Для чего же нам часто мыться? Ведь мы чистые.
Поразительная нация.

А ну вас, братцы, к черту в зубы!
Не почитаю старину.
До дней последних юность будет люба
Со всею прытью к дружбе и вину. Кто из певцов не ночевал в канаве,
О славе не мечтал в обнимку с фонарем!
Живем без мудрости лукавой,
Влюбившись по уши, поем. Горят сердца, когда родному краю
Железо шлет суровый враг.
Поэтам вольность молодая
Дороже всех житейских благ.

Решил купить себе палку. Захожу в магазин, прошу: «Покажите мне, пожалуйста, вон ту». Работник прилавка протягивает. Пробую, опираюсь.
— Коротковата! Дайте, пожалуйста, подлинней.
— Все палки, гражданин, стандартные.
— Да что вы! А вот Господь Бог делает людей не стандартными.

Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими трусливыми интеллигентами! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: «Ты что, шпионишь за мной?» Это шпионство святое.

«Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего», — написал
Маяковский. Понятия не имея об этой великолепной, образной строчке, Вадим Шершеневич, обладающий еще более бархатным голосом, несколько позже напечатал: «Я сошью себе полосатые штаны из бархата голоса моего». Такие катастрофические совпадения в литературе не редкость. Но попробуй уговори кого-нибудь, что это всего-навсего проклятая игра случая. Стоило только Маяковскому увидеть на трибуне нашего златоуста, как он вставал посреди зала во весь своей немалый рост и зычно объявлял:
— А Шершеневич у меня штаны украл!
Бесстрашный литературный боец, первый из первых в Столице Мира, мгновенноскисал и, умоляюще глядя то на Есенина, то на меня, растерянным шепотом просил под хохот бессердечного зала:
— Толя... Сережа... спасайте!

— «Мотаешь» уроки, Кирка?
— Да.
— Где же изволил шляться весь день? Погодка-то не очень хороша для прогулок с девушкой по Летнему саду?
Он молча кладет на стол надорванный билет в Эрмитаж.
— Четыре часа осматривал Эрмитаж?
— А разве это много для Эрмитажа?
— Который же это раз?
— Одиннадцатый.

— Так! А ты, Кирка, что скажешь по этому поводу? — спрашивает Сарра Лебедева.
— По какому?
— Да вот: в чем счастье?
С семилетней серьезностью отвечает:
— В хорошей жене.

«О мертвых — или хорошо, или ничего». Какая сентиментальная чепуха! Да еще древнеримская.
По-моему, о мертвых надо говорить так же, как о живых, — правду. О негодяе, что он бывший негодяй, о стоящем человеке, что он был стоящий.

— Почему он меня не встречает?
— Спит на моей рукописи. Я мечтаю поработать, да вот не решился потревожить его.
Никритина взглянула на меня испуганно: не спятил ли ее муженек со своим котом?
Дело в том, что я очень сочувствовал ему. Ведь самое трудное в жизни ничего не делать, а он не пишет, не репетирует, не читает газет, не бывает в кино… Бедный кот!

Мне 40 лет. Несколько дней тому назад в Летнем саду шустроглазая девочка лет четырёх, дёрнув свою мать за рукав, сказала: «Смотри, смотри, мама, у этого старого дяди такая же шапка, как у нашего папы». Детская ручонка в пушистой варежке явно показывала на меня... Старый дядя! А? Старый дядя!... И я огорчился на добрые четверть часа. А сегодня в комиссионном магазине, что неподалёку от Генерального штаба, совсем белая старушка в ветхой плюшевой ротонде назвала меня «молодым человеком». И я от Адмиралтейства до угла Литейного, ныне проспекта Володарского, шёл с блаженно-идиотской улыбкой поперёк лица.
О, какой мучительный возраст! Мучительный своей двойной близостью — к молодости, которая недостижима, и к старости, которая неизбежна.

Есенин говорил:
— Ничего, Толя, всё образуется.
Прошла жизнь, и ничего не образовалось.

Сказка, присказка, быль,
Небыль.
Не знаю... Неугомонные
Тильтиль и Митиль —
Ищем любовь: «Там, там — вон
На верхушках осин, сосен!»
А она, небось,
Красноперая
Давным-давно улетела в озера
Далекого неба.

Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке. Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника,—
Кровь Твою, кровь бешено
Выплескиваем, как воду из рукомойника. Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! —
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Зато теперь: на распеленутой земле нашей
Только Я — человек горд.

Каждый наш день — новая глава Библии.
Каждая страница тысячам поколений будет Великой
Мы те, о которых скажут:
— Счастливцы в 1917 году жили.
А вы все еще вопите: погибли!
Все еще расточаете хныки!
Глупые головы,
Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь
Автомобилем,
Бешено выпрыгнувшим из гаража?!

Ольга про эсеров неплохо сказала: «они похожи на нашего Гогу — будто тоже не кончили гимназию».

Мы все не очень долюбливаем правдивые зеркала. По всей вероятности, их недолюбливали и сидоняне (эти первые кокеты древности), и венецианцы XIII века, любовавшиеся собой в зеркала из дутого стекла на свинцовой фольге.

— Владимир, верите ли вы во что-нибудь?
— Кажется, нет.
— Глупо. Самоед, который молится на обрубок пня, умнее вас...
Она закурила новую папиросу. Какую по счету?
— ... и меня.
Она ест дым большими, мужскими глотками:
— Во что угодно, но только верить!
И совсем тихо:
— Иначе...

Когда мой друг увидел у Лидии Владимировны две еле уловимые морщинки у косячков рта, он сказал: — Время аккуратный автор. Оно не забыло поставить дату и под этим великолепным произведением.

Я пью водку, закусываю луком и плачу. Может быть, я плачу от лука, может быть, от любви, может быть, от презренья.

Если верить почтенному английскому дипломату, Иван Грозный пытался научить моих предков улыбаться. Для этого он приказывал во время прогулок или проездов «рубить головы тем, которые попадались ему навстречу если их лица ему не нравились».
Но даже такие решительные меры не привели ни, к чему. У нас остались мрачные характеры.

Вокруг могучая грязь. Она лежит, как разъевшаяся свинья, похрюкивая и посапывая.

Вон на той полочке стоит моя любимая чашка. Я пью из нее кофе с наслаждением. Ее вместимость три четверти стакана. Ровно столько, сколько требует мой желудок в десять часов утра.
Кроме того, меня радует мягкая яйцеобразная форма чашки и расцветка фарфора. Удивительные тона! Я вижу блягиль, медянку, яpь и бокан винецейский.
Мне приятно держать эту чашку в руках, касаться губами ее позолоченных краев. Какие пропорции! Было бы преступлением увеличить или уменьшить толстоту фарфора на листик папиросной бумаги.
Конечно, я пью кофе иногда и из других чашек. Даже из стакана. Если меня водворят в тюрьму как «прихвостня буржуазии», я буду цедить жиденькую передачу из вонючей, чищенной кирпичом жестяной кружки.
Точно так же, если бы Ольга уехала от меня на три или четыре месяца, я бы, наверно, пришел в кровать к Маpфуше.
Но разве это меняет дело по существу? Разве перестает ЧАШКА быть для меня единственной в мире?

Неожиданно я начинаю хохотать. Громко, хрипло, визгливо. Торопливые прохожие с возмущением и брюзгливостью отворачивают головы.
Однажды на улице я встретил двух слепцов — они тоже шли и громко смеялись, размахивая веселыми руками. В дряблых веках ворочались мертвые глаза. Ничего в жизни не видел я более страшного. Ничего более возмутительного. Хохочущие уроды! Хохочущее несчастье! Какое безобразие.
Если бы не страх перед отделением милиции, я бы надавал им оплеух. Горе не имеет права на смех.