Андрей Гаврилов, 22.10

— Элиза, прежде чем покинуть этот мир, я должна кое-что тебе сказать.
Она взяла меня за руку. Какими же слабыми стали ее пальцы. У меня затряслись плечи. К горлу подступили рыдания.
— Нет, мама! Прошу тебя, не...
— Успокойся, дитя мое, и будь сильной. Будь сильной ради меня. Меня забирают от тебя, и ты должна относиться к этому как к проверке тебя на прочность. Ты должна быть сильной не только ради себя самой, но и ради твоего отца. Мой уход делает его уязвимым перед громкими голосами других членов ордена. Ты, Элиза, должна перекричать их всех и наставить его на третий путь.
— Я не смогу.
— Сможешь. Однажды ты станешь великим магистром и поведешь орден, руководствуясь своими принципами. Принципами, в которые веришь.
— Так это же твои принципы, мама.
Она выпустила мою руку и потянулась, чтобы погладить меня по щеке. Ее глаза утратили былую ясность, но мама улыбалась.
— Эти принципы основаны на сострадании, а тебе, Элиза, сострадания не занимать. Тебе оно присуще в высшей степени. Ты знаешь, как я горжусь тобой. Я и мечтать бы не могла о более удивительной дочери, чем ты. В тебе я вижу все лучшее, что ты унаследовала от меня и отца. Просить о большем было бы грешно. Знай, Элиза: я умираю счастливой. Это ведь такое счастье — узнать тебя. И такая честь — быть свидетельницей рождения твоего величия.

Эй, Рекер, очнись! Ты же американец — забыл? Думаешь, твоя страна станет тебя спасать? Нет, ты сгниёшь здесь. Причин доверять мне у тебя нет. Но один человек может сделать не так много. Ты сильный, и тебе хватит сноровки выбраться из этого сраного места. Разве что тебе хочется вдыхать эту вонь последние часы своей жизни. Если ты пережил ядерный взрыв, как я, или сражаешься за свободу, как ты говоришь, то и ждать смерти в тюрьме таким, как мы, не пристало.