Я чувствую к тебе - каждую секунду, каждым атомом, всем своим существом - так много, так широко, так полноводно и взахлеб. Чувствую все. И нежность, и печаль, и тишину, и страсть, и покой, и неудержимый грохот сердца…
Захлебываюсь!
Воздуха - не надо мне!
Ты - воздух и твердыня, дно и длань,
И долгая звезда, и муки адовы,
И птичьих голосов слепая рань.
Так горло ширится - и песни строем воинским
Шагают на бумажные полки.
Так ты летишь - как маленькая горлица,
Летишь с моей протянутой руки…
Чрезмерность эта бьется и куражится,
Покажется - все в сердце полегло,
Как снова вверх взметнется сильным саженцем.
А значит тебе имя - легион.
Я так к тебе огромно это чувствую -
Что крошечным сейчас себе кажусь.
Беснуюсь между чуткостью и участью,
И задыхаясь - брежу и блажу.
Захлебываюсь - плача и горюя,
Горю я - и огонь держу в горсти,
И в рот тебя молитвенный целуя -
Захлебываюсь, Господи прости…
Я - задыхаюсь!
Воздуха? Да к чертовой…
Мне бы прижать к себе твое лицо
И слушать, как внутри гремит аорта -
Как жизнь, благословенная Отцом.
Так и свершится - я же не опомнюсь,
Я захлебнусь и станется гроза,
Где мы с тобой - две яростные молнии
Лежим в распластанных под нами небесах…
Аль Квотион
Я стану пастухом в земных полях,
Где флейты тростниковы и приречны,
Где великаны старых вязов спят
И выдыхают грудью человечность.
Где нет еще в истории того,
Что взрежет дух - отчетливо и тонко,
И медленное солнце над травой
Лежит в глазах молчащего ягненка.
Я стану пастухом тех мотыльков,
Которые мой свет с руки воруют,
Как только ночь уляжется хмельно
Под лапами медвежьего Арктура.
Я стану пастухом одной звезды
Или цветка на слабой сизой ножке,
Когда молитвы явственно просты
И стелятся по коже бездорожьем.
Я стану пастухом таких широт,
Где мир плывет в глаза невыносимо,
Где человеку плакать не дано,
Где даже одиночество - любимо.
Аль Квотион
Раньше человек мыслил - карта неба есть речь богов,
Раньше человек черпал Логос от таких берегов,
На которых явление мира есть знак и символ,
И любая сущность имеет тайное имя.
Раньше человек был гигант, утверждающий строфику,
А теперь мы не можем выпить совместный кофе,
И хотя бы совестью выжав пустые ниши -
Своими ушами - слово чужое услышать.
Слово другого - в обход гордыне и мнению,
Слово другого - в обиход грядущего гения.
И поэты учат целовать в замочную скважину
Той души, которая вдруг покажется важной
На одну секунду дыма горящего времени.
И поэты мельчают,
И мельчают в людях поэмы.
Так и нам с тобой - от страсти губу закусывать,
И учиться крыть распростертую землю чувствами
И ладонями гладить - ошалело, почти воинственно,
В белых пятнышках семени видя простую истину -
Что се жизнь и мы, что словарный рот упирается
В голубую кожу, которая жжет и ранится.
Нам с тобой учиться - хотя бы суметь быть рядом,
Никогда не глядя в глаза космическим картам.
Александр Ноитов
Тихое обоснование громкой нежности:
В погашенной комнате мы становимся смежными,
Становимся прежними,
Становимся побережьями,
И волны памяти по кромке нас режут.
Но это не только темные воды, милая,
Которые пахнут мертвым китовьим илом,
Это солнечный свет, это в свете летит касатка,
И ее движение вспоминает наши касания:
Как горела кожа, леденела, дышала ознобами,
И любое чувство было тогда особым.
И любое чувство было тогда автобусом -
Мы катились в нем, пока воды смывали область,
Пока в мутные стекла били девятые валы,
Мы катились в грусти и счастье к тому вокзалу,
У которого море уже с руки начинается -
И лежит огромным на маленьких наших пальцах,
Между пяльцев ребер - канвой голубой натянуто -
Вышивай в нем нас - еще большей и большей памятью,
Еще большей общностью, чтобы рядом в погасшей комнате,
Обретая нежность - друг друга огромно помнить.
И однажды через десять лет твои четверть часа совпадут с моими пятнадцатью минутами, и мы успеем секундно обняться, заглянув в глаза несбыточным обещанием. Чтобы следующие десять лет снова обреченно считать секунды до смерти в ожидании друг друга.
Аль Квотион
Ты же хочешь это небо -
Вече кучевых рожениц,
Вечер завертей свирепых,
Вечность, ветер и круженье!
Это грозогрохотанье,
Лозы ливневых соцветий,
Там, где в тучах город тает
И огромно сверху светит!
Ты же хочешь так - раскинуть
Руки, душу и рубашку,
И обрушенной лавиной
Падать выше, горше, дальше!
Бьет в лицо циклон свирепый -
Смейся смело, вейся цепко,
Ты же хочешь это небо,
Это небо в человеке!
Будет больно - не сдавайся,
Будет вольно - не теряйся:
Так однажды создавался
Мир, что светел, чист и ясен.
Вот же - альфа и омега,
Небо хлещет, любит, губит,
Прыгай же в него с разбега,
Молнию целуя в губы!
Аль Квотион
Ты бываешь такой уютной… Как бывает уютным солнечное утро, полное кузнечиков и пушистых облаков. Как бывает уютным нагретый солнцем деревянный дом, в котором пахнет теплым молоком, свежим хлебом, и в котором прошло твое детство. Как бывают уютными две чашки на столе с дымящимся липовым чаем и медом, а возле окна жужжит случайно залетевшая ленивая пчела. Как бывает уютным летний сон допоздна, когда нет никак дел и можно валяться в кровати сколько захочешь, а потом пойти купаться или гулять по лесу. Я так разно тебя чувствую: то гамаком над залитым солнцем цветущим лугом, то океаном, в котором я тону и обреченно счастлив этому, то черным огнем, пожирающим все на своем пути, напротив которого я стою. И не боюсь. И хочу сгореть.
Гриф гитары - взлетно-посадочная полоса,
Ты танцуешь по ней, охватывая полюса:
Набираясь айсбергами, песком пустынь, ключевой водой
И ключами, которые открывают двери домой.
Ты течешь, горишь - говоришь со мной, говоришь:
Подземелья в тебе темны
И огонь твой рыж,
Поднимаются ангелы с крыш, головой качают,
И цунами рычит за белыми их плечами.
А потом вдруг тишь - ни сквозинки кругом не слышно,
Только что-то теплое, божье, большое дышит,
Будто Лазарь из гроба встает, и он чудотворен.
И тот я, который в тебе - в глаза ему смотрит.
Аль Квотион
Твое дыхание, стук твоего сердца, тепло твоей кожи, твой запах - они становятся мне крышей, стенами, кровом. Становятся моим домом. Тем местом, где я живу. Единственным местом, где я способен жить…
Выгорает сердце. Болит, выгорая.
Не отнимай у меня это осязание рая,
Это одиночество птичьего -
Твое личико,
Это чувствование обнаженного личного.
Тычут пальцами в спину - они сумасшедшие,
Нас окружают люди, минуты, вещи.
Мир царапает кожу, и он - болезненный,
Но не вынимай себя из меня - как лезвие.
Иначе польется кровь,
Польется бессилие,
Накроется мир - рыбами, тиной и илом.
Не отнимай - воплотись губами на коже,
И шествуй по ней - со всей своей неосторожностью.
Сердце мое горит - и испепеляет,
Задохнись - и как к губам приложи к нему палец,
Научи молчать, научи не сказать ни слова.
Сердце мое выгорает.
Как это больно…
Не отнимай, прошу тебя, плотность дома -
Дыхание, пульс, запах, плечо худое,
Глухое чувство долгого умирания,
Если ты там, где я о тебе не знаю.
Не отнимай себя, я уже не выдержу,
Собственноручно двери на коже вырежу,
Стану течь на песок - рубиновым жжением,
И просто стоять
И ждать - твое возвращение.
Аль Квотион
Упадешь - тротуар твою кровь возьмет,
Упадешь, как чаша, рассыпав лед,
Будет гнет небес,
Будут суд и сад,
Будет дождь идти сорок дней подряд.
Как не вынесешь этот оплотный дом,
Как от сына плотника босиком
Ты пойдешь кровить - тротуар узришь.
Значит - пробил час.
Значит - падай вниз.
И воздастся больше, чем за стихи,
Потому что на шее - епитрахиль,
А ты думал раньше - висит петля,
Ничего не ведая, но творя.
Потому что был тротуар крестом,
Потому что апостол над ним простер
Седоватый свой обветшалый дух.
Вот тогда ты Бога объявишь вслух.
Фонари-солдаты, копьем грозя,
По рукам-ногам пригвоздят тебя.
Магдалиний плач прошумит в ольхе,
И душа вдруг ринется из трахей.
Как не вынесешь этот сугубый мир,
Как закроешь в губы святое «мы»,
Как возьмешь Грааль и хлебнешь любви -
Под фонарный свет во грехах явись.
А пока ступай - тебе жить и жить,
Помянуть святых, понимать чужих,
И тащить,
И к небу идти, таща
Тротуар свой будущий на плечах.
Аль Квотион
Их было двое - вышедших из детства
На мостовые грозного полудня.
Сирень цвела. И шумное соседство
Рассказывало темное о людях:
Что будет вымучающе прохладно,
Что будни барабанно заколотят
До самого седьмого круга лада
Их жадные соборные ладони.
Они еще держались друг за друга,
Они еще дрожали громким счастьем,
Но потные выскальзывали руки,
И из груди стиралось что-то частое…
Сирень цвела. Кроссовки были мокрыми
Насквозь - дождь нарекал в ботинках море.
А двое - так похожие на многих
Уже покрылись мелкими зазорами.
И взоры были - что-то говорящие,
Как будто есть язык одних лишь глаз.
Сирень цвела вдали, как будто зряще
Когда пробьет девятый кошкин час.
Их было двое - выстрадалось многое,
Он продолжал: «зови меня на чай».
Но мелкое кроссовочное море
Топило флот надежды по ночам.
И дальше, дальше - аве неизбежности,
И горше, горше - господи, за что?
Заря еще в ключицах мирно нежилась,
Но йодом пах грядущий с моря шторм.
Их было двое.
Было.
В воскресение
Они вернутся белым на холсты,
Когда запахнет каждому сиренью
Сквозь кровь и пожелтелые бинты.
Аль Квотион
Так задрожит и засквозит под курткой,
Так покачнется твердая земля,
Когда струной - отзывчивой и чуткой,
Ты понимаешь мир вокруг себя
И так болишь… И горя не скрываешь,
Затем что человечий горький род
Уже который век гоним из рая,
Уже в который раз вкушает плод.
А ты вот здесь - уже совсем прозрачный,
И кто-то водит руку сквозь тебя -
Такое чувство жизни в каждом пальчике…
Да кто тебя попробует обнять?
Туман и есть. Туманность, сожаление,
Какая-то смертельная тоска.
Увидишь только - выскользнет из тени,
Насквозь пройдет и скроется рука.
А мог бы целовать ее безумно -
Растрепанно, раскольно, с хрипа - в крик.
Пройдет насквозь…
И станет сердцу дурно,
И станет сердцу смертно - напрямик.
Пройдет насквозь… Туман, останься стойким,
Остынь, усни и ничего не жди.
Уже березы дышат первым соком,
Уже ворчит усталый материк,
Уже гуляют женщины без шапок,
Уже прохожий мальчик, как и ты
(Он тоже, тоже станет здесь туманом!)
Задрал лицо и к небу им приник.
Раскинься дымкой, все вокруг объемли,
Будь тихо одинок и будь везде,
И понимая сердцем эту землю,
И понимая Бога на земле.
Аль Квотион
