Mg Aye, 11.01.1992

Знаю, когда такое случается, никак не можешь себя простить. Всё пытаешься найти оправдание. Себе. Ей. Иногда вроде получается, но боли меньше не становится. Она идёт вместе с тобой. Изо дня в день, из года в год. И всё это время ты ждёшь, что когда-нибудь она исчезнет, или хотя бы притупится. А пока ждёшь, снова и снова возвращаешься к началу, пытаешься что-то доказать, себе, но вообще-то ей, себе, но вообще-то всем, кто не верил. Хотя прекрасно знаешь, что во всём виноват ты сам. Ты и только ты. Не был настойчив, не пошёл до конца. Струсил? Струсил. Испугался. А тогда у тебя даже получилось найти себе какое-то благородное оправдание. Ты и сейчас пытаешься временами себя им убедить, но бесполезно. Тем временем ассоциируешь себя с небезызвестным героем романа Фицджеральда, оборачиваешься на каждую девушку, которая хотя бы отдаленно напоминает её. Конечно же, в надежде, что это она. Вот бы её увидеть, да? Вот так случайно. Вот было бы счастье. Такой простой рецепт счастья... Кто бы мог подумать...
Просишься к Богу в надежде на успокоение. Ты помнишь те истории о рае? Правда ли, что мы там пребудем с любимыми?
Эти дни и ночи, здесь, на земле, пытка... Зачем переживать это вновь и вновь? Ради чего? Пытаешься найти хоть какую-то причину, хоть что-то, за что можно было бы уцепиться... Отмщение? Да-да, мы все слабы, жалки и ничтожны. Признаешься себе? Каждый твой нынешний шаг не более чем отзвук прошлой обиды.
И вот, ты снова бежишь за своей тенью, бежишь мимо жизни... Так может пора наконец остановиться? Может пора наконец простить себя?

Вот Толстой отчего-то запомнил, как его грудного пеленали. И говорил он про это воспоминание страшное, нехорошее. Называлось это свивать. Руки, голову, ноги перепелёнывали — не шевельнёшься. Младенец рос, взрослел, мужал, старился, но его всё свивали. И всё новыми свивальниками. Страшное время душило Анну. А свивальники её назывались так: лицемерный сословный долг, лживая вера, ханжеская мещанская мораль. Но ещё в каждом бьётся живая душа. Вот она-то спелёнута и бывает. Получается, что от пут надо обязательно освобождаться, хоть это и не просто совсем, и больно, и смеху вокруг полно. Смеются те, кто свои свивальники уже давно за благо держат. Вот от них-то — от этих пут — Анне Аркадьевне избавиться и хотелось. А вокруг, конечно, смеялись. И конечно же, я говорил — боль.