Карина Будко, 22.05

Нету масла, дороги овощи,
картошку — по многу часов ищи,
яйца — до желудка недоводимы.
Не хлебом единым — а что же едим мы?
Электричество надо беречь.
Печь без дров, зато в кране — течь.
Ввиду постоянных перебоев в снабжении
нужны запасы. Чего? Терпения.
Курение — запрещенный порок.
Мыла — на город один кусок;
есть подозрение, что Пилату
мыло везут во дворец по блату.
Есть ботинки, но без шнурков,
кофе без кофеина, котлеты — не из коров.
Бумаги в обрез, и она опечатана.
Ничто не может быть напечатано.
Государственный строй могуч.
Невыносимо воняет сургуч.
Идет победоносное наступление,
поэтому эмиграция — преступление.
Все это ясно без лишних слов.
Тем более что за слова сажают.
Тем более что нас уважают.
Мы вооружены до зубов.

Церковь совершено не уважала неповторимость человеческой личности. Ради эфемерного «спасенья души» все никак не хотела подарить людям свободу оставаться собой — быть веселыми, глупыми, дурачками, добрыми, человечными — такими, какими сотворил их Сам, между прочим, Бог. Нет, каждого нужно было затолкнуть в футляр, в гроб ограничений, а поскольку исполнить их все равно невозможно – превратить в ханжу. Всех заставить наступить на горло собственной песне.
<...>
К последним страницам все оказалось как раз наоборот. Церковь человека любит. Бесконечно, бережно, кротко. Потому что всякий человек — творение Божие, всякая душа скрывает Божественную красоту. Но однажды человек пал, и с тех пор уже не умел петь точно. Однако существовала и святость, и глубинный оптимизм христианства, по мнению архимандрита, состоял в том, что в церкви Христовой святыми могли стать все.
<...>
Это и было целью христианской жизни — добраться до заложенной Богом сердцевины, пробиться к Божественному замыслу о тебе, услышать и открыть в себе свою настоящую песню.