Никита Зуев, 09.01.1988

Дурацкий праздник. День, когда тебя всё раздражает, даже если ты с кем-то встречаешься. В этот день ты чувствуешь себя неловко. Всё ли я для неё делаю? Хороший ли у меня подарок? Знаю ли я этого человека? А надпись на коробке конфет «Будь моей» как будто я какая-то игрушка... я никому не принадлежу.

Если бы в этот вечер какой-то злодей забрёл в наше село, он мог бы спокойненько, не прячась, подряд выносить всё из домов и, не торопясь, грузить на воз или что там у него ещё было бы... Дома не только ни души не осталось — даже собаки сбежались со всего села к клубу и устроили тут свои собачьи вечерницы.
Да что там говорить, когда даже стосемилетняя баба Трындычка, прапращурка нашего зоотехника Ивана Свиридовича, про которую дед Салимон говорил, что она «уже начала второй вираж», что у неё скоро снова будут резаться зубы и что она никогда не умрёт; к которой приезжали аж из Киева, чтобы узнать, чего это она так долго живёт (а мы с Явой точно знали: из-за того, что она полынь — божье дерево — ест, мы сами видели; мы и сами пробовали ту полынь есть, но на второй день бросили — горькое; пусть, может, как постареем, тогда... А то и совсем не надо нам такого горького невкусного долголетия...); баба Трындычка, которая уже тридцать лет не выходила со двора, никогда не была в кино и не то что в клуб, а и в церковь уже не ходила — вот эта самая Трындычка и то приплелась на наш спектакль.
— О! Я же вам говорил! — на весь зал радостно крикнул дед Салимон. — Уже ходить учится. Скоро и плясать будет...
За это баба Трындычка под общий хохот молча огрела деда Салимона костылём по спине.