Артем Арстон, 13.06.1987

А вообще-то, что значит моя отдельно взятая личная драма на фоне всеобщего национального позора и всеобщей национальной катастрофы? Да ровным счетом ничего не значит. Но вот такая я эгоистка, что мне моя личная драма не менее дорога, чем всеобщий национальный позор, и никому я ее не отдам и ни на что не променяю, а буду ее лелеять и беречь. Вот такой я человек — холодный и жестокий и никого не жалеющий, кроме себя, и нет у меня теплого чувства к окружающим меня людям.

Захлопали двери. По лестницам побежали люди, я не понял где: близко или далеко. Потом я услышал, как в зале суда чей-то голос глухо читает что-то. А когда опять раздался звонок и отворилась дверь в загородку для подсудимых, на меня надвинулось молчание зала, молчание и странное ощущение, охватившее меня, когда я заметил, что молодой журналист отвел глаза в сторону. Я не взглянул на Мари. Я не успел, потому что председатель суда объявил — в какой-то странной форме — «от имени французского народа», что мне отрубят голову и это будет произведено публично, на площади. И тогда у всех на лицах я прочел одно и то же чувство. Мне кажется, это было уважение. Жандармы стали очень деликатны со мной. Адвокат положил свою ладонь на мою руку. Я больше ни о чем не думал. Но председатель суда спросил, не хочу ли я что-нибудь добавить. Я подумал и сказал: «Нет». И тогда меня увели.