Людмила Афанасьева, 10.03.1980

... они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся...

... Когда мы ссорились с твоим папой, (а ссорились мы в основном потому, что мне казалось, что он не разгадывает верно мои прихотливые шарады, а значит — о, ужас! — не любит меня), он выбегал глотнуть воздуха, задыхаясь от острой нехватки слов. А я охватывала тебя руками поверх мячика живота и горестно сетовала, что, вот, нас не понимают, не любят, и остались мы с тобой вдвоем, но мы-то друг друга не бросим, никогда, и всегда поймем без лишних слов... Папа твой возвращался, клал перед нами цветущую веточку алычи, и говорил свое кроткое «прости меня». Он очень быстро убеждал себя, что виноват сам. Даже когда не понимал в чём. Такой он у нас Мужчина. Драгоценный. Потом были веточки с цветками черешни, потом вишневые, яблоневые веточки. Весь порядок цветения фруктовых деревьев Юга был представлен в умилостивление Богини Воображаемой Боли. Ах, эта роскошь ссор ни о чем! Это сладостное безумство риска: всё или ничего! Как не боялась я тогда претендовать на то, чтобы меня просто угадывали. Без слов. Потому что, что же ещё есть любовь, если не эта безошибочность понимания друг друга? Так я думала тогда. Сейчас... впрочем, неважно.