Васька Фермер, 01.01.1920

— Что это у вас сегодня такой жалкий вид? — начал он. — В чем дело?
Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же
худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
— Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
Он усмехнулся.
— Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие —
нет.
— Что же тут общего? — возразил я.
— Очень много общего, — продолжал он. — Земля так же полна
жестокостью, как море — движением. Иные не переносят первой, другие —
второго. Вот и вся причина.
— Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете
ей никакой цены? — спросил я.
— Цены! Какой цены? — Он посмотрел на меня, и я прочел циничную
усмешку в его суровом пристальном взгляде. — О какой цене вы говорите? Как
вы ее определите? Кто ценит жизнь?
— Я ценю, — ответил я.
— Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она,
по-вашему, стоит?
Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать
свои мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов.

Души, дошедшие до предела горя, несчастные, потерянные люди, пресмыкающиеся в безднах, куда боится заглянуть глаз человеческий, отверженцы закона — особенно сильно чувствуют на себе весь гнет человеческого общества, столь страшный для тех, кто находится вне его, и столь ужасный для тех, кто находится внизу.