Людмила Дробышева, 08.03.1985

С самого начала, существенно-основательно, христианство было усталостью и омерзением — испытываемыми жизнью от жизни же, и только прикрывающимися, и прячущимися, и принаряжающимися верой в «иную», или же «лучшую»жизнь. Ненависть к «миру», предание проклятию аффектов, страх перед чувственностью и красотой, потусторонность, придуманная, чтобы легче было очернять посюсторонность, в сущности же тяга к небытию, к ничто, к концу, к покою, к «субботе суббот» —
все это, равно как и несгибаемая воля христианства допускать одни только моральные ценности всегда казалось мне самой опасной и зловещей из всех возможных форм «воли к погибели» и по меньшей мере знаком самого глубокого нездоровья, утомления, уныния, немощи и оскудения, жизненного обнищания, — ибо пред моралью (в особенности христианской, то есть безусловной) жизнь обязана оставаться вечно и неизбежно неправой, потому что жизнь есть нечто сущностно неморальное, — раздавленная всем весом презрения и непрестанных «нет!», жизнь обязана ощущаться как недостойная желаний, как лишенная ценности в себе. А сама мораль — как?! разве мораль не то же самое, что «воля к отрицанию жизни», тайный инстинкт уничтожения, принцип упадка, уменьшения, уязвления, не то же самое, что начало конца?... И следовательно, опасность опасностей?

На это раз он молчал долго, слишком долго и я испугалась. Обычно он чувствовал себя дерьмом, когда заказчик снова и снова не принимал его работу. Или очередной галлюциногенный марафон затягивался на неделю. Или не удавался случайный секс (...). в таких случаях он исчезал на несколько дней или даже неделю, работал или просто пыталася побыть один, чтобы вернуть себе неукоризненное чувство независимости. А потом, конечно, звонил и ждал меня, скорчившись на кровати, и я приходила-и разворачивала его, как скомканную бумагу, стараясь не повредить, а только разгладить, распрямить складки и заломы.