Саня Гречишко, 27.07.1990

Я был самонадеян, горд и порой позволял себе говорить, что не верю в Бога. «Не верю в Бога» — дикие слова! Но я повторял их не раз и даже настаивал на своем неверии: мне мнилось, что неверие — разновидность инакомыслия. Тогда я говорил себе и другим, что не потерплю над собой никакой власти: ни советской, ни светской, ни церковной, ни духовной. И даже в одном из разговоров я сравнил литургию с партсобранием: дескать, и здесь и там человека подавляют, оглушают все чувства разом — пышностью обряда, многословием проповеди, назойливостью гимна. Но в чистой кирхе ничто не оглушало: ни пышности, ни многословия. Тишина и тихая музыка. Музыка была особенная, раздумчиво-доверительная, точно кто-то неторопливо разговаривал с тобой мелодичным голосом.

— Э, ты же повар! Может, сам приготовишь?
— Ватрушки, котлетки — всегда пожалуйста! Но замешивать зелья — нет, это не ко мне!
— Но Гваке позарез нужна помощь! И что такого супер сложного? Но не хочешь — как хочешь, я сам. Если это под силу динозаврихе вроде Измы, то я в два счёта справлюсь!
— Тогда надень-ка это, — [накинул на Куско антиреактивный фартук и каску] — и распишись, — [протягивает толстенный свиток]
— Так-так... — [читает] — Первая сторона снимает с себя всю ответственность за действия другой стороны в случае непредвиденных осложнений...
— Иными словами: если напортачишь чего или накуролесишь, я не при чём, на меня не пенять, по закону я чист. Не-ет, как друг я, конечно же, буду рядом, поддержу, помогу, ну, сам понимаешь, морально. А физически ты как-нибудь сам, без меня. Короче, я буду поблизости, рядом. Плюс-минус.
— Договорились.