Алена Опанасенко,

— Послушай, у вас бешеный успех, вся пресса в восторге, а ты сидишь с кислым видом.
— С кислым или с тупым?
— Что такое?
— Опять Иван. Я чуть не втрескалась в полного лжеца!
— Бывает, тебе не повезло.
— В прошлом году я здорово обожглась с Пабло, в этом году с Иваном. Что будет в следующем, страшно подумать.
— Такова жизнь.
— Нет, скоро я стану серийной убийцей.
— Напрасно.
— Ладно, я пристрелю только Ивана и его приятеля Рамиро, а Пабло оставлю для продолжения рода голубоглазых лжецов.

До сих пор он никому так подробно не описывал свои страдания. Не хотел. Да и потребности не было. Отец и так все знал без слов, а другие... Другие просто не имели значения. А вот ей он захотел рассказать всё. Каждую подробность. Про каждую слезинку. И он сделал это. Почему? Потому что она далеко и не увидит слёз? Или потому что больше нет никого другого, чтобы рассказать, а рассказать страшно хочется? А может это чистой воды эгоизм? Желание поделиться с кем-нибудь печалью прошлого и тем самым уменьшить её бремя? А может, она теперь так много для него значит, так важна, настолько настроена с ним в резонанс и настолько достойна доверия, что он уже не опасается даже такого уровня близости? И это тоже. Но, пожалуй, тем дело не кончается.