Fontez Paul, 01.01.1979

Мы сидим в замятой траве; пахнет последним летом, сухою горечью, яблочным свежим духом; блестят паутинки на крапиве, льются-дрожат на яблоньках. Кажется мне, что дрожат они от сухого треска кузнечиков.
— Осенние-то песни!..  — говорит Горкин грустно.  — Прощай, лето.

Твои родные могут быть живы, — рассудительно заметил бетайлас. — Не надо паниковать раньше времени.
Но Лориан не паниковал. Он был в отчаянии. <...>
— Они мне мешали, — сказал он глухим голосом. — Я хотел быть свободным. Делать, что хочу. Ни перед кем не отчитываться. И вот теперь я свободен.
Я чувствовал его отчаяние, которое с каждой минутой становилось всё сильнее. Он с горечью думал о том, что почти не бывал дома, <...> чтобы те не мешали ему жить своей опасной, но очень интересной жизнью. Редко звонил, отделываясь ничего не значащими формальными фразами, и получал возможность не думать о них до следующего телефонного звонка. А теперь звонить было некому. И я, стоя рядом, переживал вместе с ним его горе.